Я не могу себе представить красоты, не связанной с несчастьем. (Бодлер)
Эрик Станислаус Стенбок
О Фантоме. Биография Стенбока.
читать дальшеЕсли зайти в какой-нибудь английский букинистический магазин и спросить книги Эрика, графа Стенбока, продавец в лучшем случае пожмёт плечами; большинство антикваров это имя и слыхом не слыхивало, не говоря уж о том, чтобы держать книги Стенбока в руках. Он нечто вроде литературного фантома. Однако, как бы то ни было, при жизни писателя вышли 4 книги:
– Любовь, Сон и Смерть (1881?): томик стихов на 43 страницы, ныне крайней редкости.
– Мирт, рута и кипарис (1883): тоже книга стихов, на этот раз объёмом в 67 страниц. И тоже легендарной редкости.
– Тень смерти (1893): ещё один том стихов, толщиной в 79 страниц, один раз переиздававшийся в серии "Дегенерация и регенерация. Тексты эпохи премодерна" в составлении Йена Флетчера и Джона Стока (1984)
Во многих его стихотворениях отражена страстная одержимость беркширским юношей Чарльзом Бертрамом Фулером, скончавшимся от чахотки в возрасте 16 лет. Современник Стенбока Лайонел Джонсон считал стихи знакомого плохими, но о нём самом отзывался с восхищением.
– Эскизы (этюды) смерти (1884). Эта книга – единственный том прозы Стенбока. Её тоже переиздавали в 1984 году в выше названной серии в качестве репринта, а в 1996 году издательство Дуртро Пресс книгу набрали по-новому, добавив рассказ "Другая сторона" и 2 рассказа Бальзака в переводе Стенбока. Тираж составил 300 пронумерованных экземпляров и ещё 90 также пронумерованных экземпляров в последующем 1997 году.
Наряду с этим в 1883 году вышел чудесный рассказ на тему оборотней "Та сторона" в журнале "Спирит Лэмп" ("The Spirit Lamp"), издаваемым другом Оскара Уайльда лордом Альфредом Дугласом и содержащим, кроме произведений самого Уайльда, вещи Макса Бирбома, Дж. А. Симондса и других выдающихся авторов Fin de Siecle; то есть Стенбок оказался во вполне хорошей компании.
Однако, вместе с тем как Бирбом, Дуглас (хотя главным образом из-за скандала, который привёл Уайльда к низвержению с трона бога эстетов), Уайльд и Симондс по сей день очень известны, Стенбок, кажется, впал в забвение. Лишь в последнее время ситуация несколько исправилась, прежде всего с тех пор, как лондонское издательство "Дуртро Пресс" переиздало маленьким тиражом "Этюды смерти", а также опубликовало том с неизвестными рассказами Стенбока под названием "Дитя души и другие истории".
Куда же делись его книги? Известно, что семья Стенбока выразила неудовольствие гомоэротическими чувствами, выраженными в первой его книге стихов "Любовь, сон и мечты", и вполне возможно, что после его смерти оставшиеся экземпляры книг, изданных в основном за счёт автора, были уничтожены. Уцелела лишь их малая часть, на которой и основывалась легенда о Стенбоке.
Так кем же был этот таинственный аристократ? Аутсайдером? Больным? Извращенцем?
Декадентом? Гением?
Он был всем этим – одновременно. У. Б. Йетс назвал Стенбока "учёным, знатоком, пьяницей, поэтом, извращенцем, человеком на редкость обаятельным". Артуру Саймонсу он показался "странным, фантастическим, возбуждённым, эксцентричным, экстравагантным, мрачным и извращённым". Как с сарказмом заметил современный критик, его сочинения похожи на "намеренную и истеричную пародию... на юного декадента... безграничная манерность, притворный мистицизм и притворное эстетство, абсурдная мешанина из неоязычества и неокатолицизма... ". Всем необходима вереница эпитетов, чтобы описать необычайную личность графа Эрика Стенбока. За недолгую жизнь он произвёл столь сильное впечатление на современников, что оставшихся в мемуарах легенд и анекдотов о нём гораздо больше, чем откликов на его сочинения.
Станислаус Эрик, граф Стенбок родился 12 марта 1860 года в Тирлестейн-холл (Thirlestaine Hall), Челтенхем. Его родителями были Эрих Фридрих Дитрих Магнус Стенбок, граф де Боргес и барон де Топра, и Люси София Стенбок, урождённая Фрерихс, дочь немецкого коммерсанта, покинувшего Бремен в поисках счастья в Англии. Отец Эрика родился в Нарве, служил в рядах русской армии в Санкт-Петербурге и на Кавказе, в 1857 году удалился в отставку, когда отец передал ему большие фамильные владения в Эстонии.
Небольшой викторианский замок, в котором родился Эрик, Фрерихс построил во второй половине 50-ых годов 19-го столетия.
Брак Стенбоков был, видимо, не безоблачным; Эрих Фридрих был запойным пьяницей и умер уже вскоре после рождения сына, а именно 15 апреля 1861 года, в одном из своих владений в возрасте 27 лет. Люси София была, по словам современников, "сложной" персоной, так что маленький Эрик имел все предпосылки сделаться странным – и эти ожидания подтвердил в полной мере.
В возрасте 4 лет он получил отчима. Робкий и добродушный Фрэнк Моветт работал в казначействе и изрядно отличался от странного недолгожителя-аристократа, каким был его предшественник в фаворе Люси Софии Фрерихс. От брака с последней у него было три сына и три дочери, для которых он был хорошим отцом – точно так же, как и для Эрика, тем не менее не любившего, если не сказать ненавидевшего, отчима.
В 1866 году скончался дед Эрика, Йохан Андреас Фрерихс, оставив внуку большую сумму денег с условием выплаты по достижении двадцати одного года.
В 1874 году семья продала Тирлестейн-холл и переехала в усадьбу Висдин-холл (Withdeane Hall) близ Брайтона. На ближайшую пасху Эрика отправили учиться заграницу, а именно в Визбаден, где проживала двоюродная бабушка по материнской линии, баронесса Теодора фон Кнооп. Позже Эрик получал частные уроки, а в апреле 1879 года поступил в Баллиол-колледж в Оксфорде. Говорят, что часть своего детства он провёл в России; его жизненный путь в это время прослеживается с трудом и не полностью. Далее, он некоторое время прожил в Бад Райхенхалле (Германия), где его дядя с материнской стороны Йозеф Карг фон Бебенбург имел большое имение. Все эти многочисленные пребывания за границей, происходившие по желанию отца Эрика и его семьи, сделали молодого Стенбока чужаком в собственной стране – Англии, стране его рождения. В Бад Райхенхалле он, напротив, чувствовал себя очень хорошо в семье Каргов. Эрик тесно сдружился с обеими дочерьми и сыном Каргов, которые были моложе его более чем на 10 лет. Самым сердечным было его отношение к Габриеле Карг (родилась в 1870 году). Её имя, изменённое на мужской лад, появляется в некоторых рассказах Стенбока (например, в "Другой стороне" и "The True Story of a Vampire"). Эти пребывания заграницей – и, конечно, его связь с Эстонией – причина того, что Эрик, граф Стенбок превосходно мог читать, писать и говорить по-немецки. Однако свои литературные труды он сочинял исключительно на английском языке, который был для него по-настоящему родным.
В Оксфорде он пробыл всего лишь четыре семестра: это место ему не подходило. Там была ещё жива память об Уайльде; во всех углах пахло литературой и искусством. Стенбок тоже испытал себя в этом занятии, написав стихи, вышедшие в конце концов под названием "Любовь, сон и смерть" в 1881 году, когда Стенбок уже покинул Оксфорд. Из этой тоненькой книжечки мы узнаём о скорбящем любовнике, у которого друзья отбили его большую любовь. Сердце любовника не выдерживает насмешек всего света. А в конце мы узнаём, что эта большая любовь – некий молодой человек. Может быть, с этим откровенным намёком на гомосексуальность связан уход Стенбока из Оксфорда? В викторианской Англии гомосексуализм строго преследовался: достаточно вспомнить процесс Уайльда. Может быть, его вынудили уйти?..
Эрик уехал в Эстонию, точнее говоря в Калк (Кузаль), владения покойного отца, которые однажды станут его собственными. Ещё был жив дед, граф Магнус, управлявший гигантскими владениями Стенбоков (Калк или Кузаль, Кида, Кёнда, Нойенхоф). Господский дом в Калке, построенный в 1765 году, был большим, впечатляющим, меланхоличным и радостным одновременно; располагался на опушке протяжённого леса. В огромном доме якобы водились привидения; все Стенбоки верили в это, а один член семьи мог предсказывать смерть других людей… Дыханием чуда и мистики был овеян этот старинный род.
В 1882 году Эрик Стенбок вернулся в Англию; здоровье его было хрупким, и финансовое положение ухудшилось. В 1884 году ему даже пришлось бежать от кредиторов, сначала в Брюгге, потом в Антверпен. Наконец, в 1885 году умер его дед граф Магнус, завещая наследство Эрику. Отныне он был чудовищно богат, и его потянуло в Эстонию.
В страстную пятницу 1885 года Эрик прибыл в Калк. В господском доме жило множество людей:члены семьи, слуги, гувернантки, то есть все те люди, составлявшие большое дореволюционное хозяйство. Одна из кузин Эрика, Карен, без памяти влюбилась в своего родственника, старше её на 10 лет, но её родители запретили брак. Да и Эрик, кажется, не особенно был заинтересован в брачных отношениях, что понятно, если соотнести его ранние стихи и жизнь.
Годы в Калке Эрик превратил в сказку. Он жил вместе со слугой один в анфиладе комнат самого верхнего этажа дома. Просторная комната с четырьмя большими окнами и обоями макового цвета была полностью уставлена оранжерейными растениями и меблирована большим письменным столом, пианино, несколькими стульями и множеством мягких кушеток. На полу лежали шкуры самых разных животных, на стенах висели картины Уотса, Берн-Джонса и Росетти. Странное впечатление, исходившее от этой комнаты, ещё больше усиливалось красной лампой, но самым странным была звериная компания, размещённая тут же. По полу ползали черепахи; туда-сюда прыгала обезьяна по кличке Троша, носившая алую шаль, а змея (питон), иногда выпускаемая из клетки, извивалась среди растений. Её кормили живыми крысами. Кроме того в комнате стоял террариум с жабами, ящерицами и саламандрами. Стенбок был привязан ко всем этим тварям, но испытывал интенсивное отвращение к свиньям и не переносил их даже на вид. По утрам он часто появлялся в своём фантастическом японском халате с живой змеёй вокруг шеи. Он позволял ей заползать в рукав – к великому ужасу присутствующих. Спальня Эрика бесконечно привлекала детей. Она была выкрашена в голубой павлиний цвет. Над мраморной каминной полкой был сооружён большой алтарь, драпированный со всех сторон восточными шарфами, павлиньими перьями, лампами и розовыми венками. В центре стояла зелёная бронзовая статуя Эроса. Постоянно горел крошечный огонь, а ароматическая смола в медной чаше парфюмировала воздух. Пол был устлан толстым ковром из Смирны, а над кроватью помещалась большая пентаграмма, призванная отгонять злых духов (он создал собственную религию, сотканную из буддизма, католицизма и идолопоклонничества). Обычно Стенбок, облачённый в зелёный костюм и оранжевую шёлковую сорочку, возлежал на кровати посередине переливчато-синей комнаты и курил опиум в окружении зрителей: раскачивающегося попугая, целой клетки с голубями и интенсивно пахнущей обезьяны, обосновавшейся на какой-нибудь мебели. Всюду ползали черепахи, мыши носились как угорелые вокруг кровати, на который лежал их повелитель в плену грёз, слишком удивительных и поэтому не поддающихся описанию. Опиумом он увлекался скорее серьёзно, чем для расслабления, и курил его с соблюдением ритуалов. Этот период описан Мери Смит, которая со своим мужем, однокашником Стенбока, однажды навестила его на Рождество: "Обстановка комнат графа Стенбока отличалась особым эстетизмом: лампады перед многочисленными статуями Будды, Эрота и других богов. Он говорил, что во время учёбы в Оксфорде они с другом (в настоящее время безумным) меняли вероисповедание каждую неделю... В своей комнате он держал ручных змей, ящериц, жаб и саламандр, и – что гораздо хуже – собрание мрачных пессимистичных картин Симеона Соломона в духе Россетти. В саду у него был зверинец с тремя оленями, медведем и лисой... "
В Калке Эрик инсценировал театральные постановки – как уже прежде в Бад Райхенхалле – и вместе с кузинами и кузенами основал "Клуб идиотов". Сохранились интересные фотографии клуба. Члены его устраивали сумасшедшие представления; например, однажды напугали семейного врача, разведя огонь на каменном полу входного холла и расположив вокруг костра группу цыган – гостей Эрика. Для Эрика Стенбока это было безумно счастливое время, и совершенно не понятно, почему он внезапно покинул Колк и больше туда никогда не возвращался.
По-видимому, весной 1887 года Эрик вернулся в Англию – как раз вовремя, чтобы пережить начало 90-ых годов, выдающийся период английской литературы и изобразительного искусства. Уолтер Патер, Обри Бердслей, У. Б. Йетс, Киплинг, конечно, Уайльд, Саймонс, Доусон – собралось молодое поколение деятелей искусства, наложившее неизгладимый отпечаток на следующее десятилетие. Стенбок осел в центре этого движения: в Лондоне. Он был богат, заводил знакомства, но всё-таки оставался одинок. Взрывы радости сменялись тяжёлой депрессией.
Он свёл личное знакомство с Бердслеем и даже с Уильямом Батлером Йейтсом, которого однажды пригласил поужинать. Будто бы существует сообщение Йейтса об этой встрече, но, к сожалению, не опубликованное.
Он встречался с молодым поэтом Эрнестом Рисом (Rhys), описывающим Стенбока так: "Он был маленьким, очень симпатичным; мелкие соломенного цвета кудри обрамляли круглое, мягкое лицо с фарфорово-голубыми глазами. Он задерживался в дверях, вытаскивал из кармана маленькую золотистую колбу с духами, увлажнял ими кончики пальцев, проводил пальцами по волосам и только потом приветствовал хозяйку". Трансвестизм был, по-видимому, способом его самовыражения. Его обесцвеченные волосы достигали плеч, он носил яркие шёлковые сорочки и восточные наряды, красил ногти, сильно душился и обвешивался драгоценностями.
В Лондоне, где Стенбок поселился в доме 11 на Слоан-террас (Sloane Terrace 11), он точно так же обставил комнату по своему самобытному вкусу, держал экзотических птиц. Снова горел красный фонарь, на этот раз между статуей Будды и бюстом Шелли, а облака благовоний и духов наполняли воздух. Артур Саймонс описывает обиталище Стенбока как "некий дом, скорее на отшибе, стоящий в ряду домов, где обитало несколько вырожденцев", а самого Стенбока как "одно из самых бесчеловечных созданий человеческих, с какими я только сталкивался; бесчеловечное и ненормальное; вырожденец, наделённый не знаю сколькими пороками". Едва ли Стенбок бывал в Лондоне днём, хотя и свёл шапочное знакомство с поэтами-декадентами и периодически делился деньгами и кровом с неудачливым художником Симеоном Соломоном. Он вёл ночной образ жизни. По природе Стенбок был отшельником и знал, что жжёт свечу с обоих концов. В надежде замедлить саморазрушительную инерцию Стенбок окружил себя миром искусственной, ритуализированной роскоши.
Приглашения Стенбока на ужин немного отклонялись от нормы. Не говоря уж о том, что он предпочитал жареного павлина, порой обстановка была довольно-таки странной. Однажды гости званого ужина обнаружили вместо стола гроб. По мановению Стенбока крышку гроба открыли – под ней была сокрыта изысканная еда. Также говорят, что он принимал пищу, сидя в гробу с ручной жабой на плече. В его доме между бюстами Шелли и Будды горела красная неугасимая лампада, а по комнатам летали длиннохвостые попугаи и ара. В доме было душно от воскуряемого ладана и дыма опиума, а сам хозяин сидел перед пылающим камином, поглощённый своим кальяном.
Ещё существует легенда, по которой однажды Стенбока навестил в лондонской квартире Оскар Уайльд, чьё любопытство было возбуждено эксцентричным поэтом. Уайльд вошёл в помещение с горящей красной лампой между Буддой и Шелли в то время, как Стенбока там не было. Поскольку Уайльд был завзятым курильщиком, его первым импульсом стало подойти к горящей лампе и прикурить от неё сигарету. Как раз в этот момент появился Стенбок и, увидев святотатство, с криком упал в обморок.
Уайльд слегка подтолкнул носком туфли лежащего без чувств хозяина, но так как тот не пошевельнулся, он глубоко затянулся сигаретой и покинул квартиру. Как уже было сказано, это легенда, за которую некому поручиться кроме Рисa, а на него не всегда можно полагаться в таких вещах. Рис был тем, кто уговорил Стенбока перевести несколько историй Бальзака. Вместе с Мо Эйди (More Adey) Стенбок принялся за работу, и в 1890 году вышел их совместный перевод.
Как и в Эстонии, в Англии тоже скоро возник "Клуб идиотов"; есть фотографии его членов, закутанных в простыни, держащих в руках бессмысленные предметы и таким образом вполне соответствующих "возвышенному" названию клуба – освежающая позиция по отношению к так называемой серьёзности мира, против которой Стенбок пытался бороться изо всех сил. Эрик описывал это так: "Мы выброшены из рая, куда больше никогда не сможем вернуться, но ужас и мерзости жизни немного смягчаются способностью к смеху".
В 1890 году переезжает внутри Лондона, а именно на Глостер-уолк, 21 (Gloucester Walk 21), на вершину Кэмден-хилла. Там в саду рос боярышник, к которому он испытывал глубокую эмоциональную тягу. С его здоровьем, и без того неважным, дело обстояло всё хуже и хуже, – одной из причин был алкоголизм: Джонсон жаловался на "дьявольскую" смесь напитков, которую Стенбок ему предлагал. Граф не только ослаб физически, но и был фаталистически одержим смертью. Он всё ещё давал великолепные обеды, сам же не переносил ничего, кроме хлеба и молока. Он перестал развлекать гостей игрой на рояле. Взгляд его был затуманен, появилась смертельная бледность. Видимо, ради здоровья он совершал поездки за границу (куда, неясно, может быть, в Россию), но пользы от этого не было никакой. В 1890 или 1891 году он вернулся в Бад Райхенхалль, также ездил во Французскую Ривьеру и в Истрию; детали этих поездок неизвестны.
Наряду с физическими недугами cтали сказываться последствия его душевных проблем. В Висдин-холле он терзал домашних манией преследования и белой горячкой, и столь запугал юных Моветтов, что их пришлось отселить в дальние комнаты. Он начал страдать бредом преследования, а его сопровождение в путешествиях было более чем причудливым: кроме человеческого эскорта (в основном двух тётушек), там присутствовали собака (что само по себе ещё нормально), обезьяна (до некоторой степени тоже нормально) и… кукла в натуральную величину, бывшая, по непоколебимому убеждению Эрика, его сыном, которую он называл „le petit comte“ (маленький граф). Он должен был видеть её каждый день, а, когда её не было поблизости, справлялся о её здоровье. Её здоровье было очень важно для него. Стенбоки считали, что некий недобросовестный монах – или, возможно, иезуит, – вымогает у него изрядные суммы денег под предлогом оплаты за обучение куклы. Полное мракобесие!
В июне 1893 года вышел его рассказ "Другая сторона" в журнале „The Spirit Lamp“, издаваемом лордом Альфредом Дугласом – любовником Оскара Уайльда – и соответственно ориентированном на гомосексуальные темы. Этот журнал уже тогда пользовался большим уважением. Сегодня за полные номера приходится платить совсем не малые деньги. Впервые произведение Стенбока получило широкое распространение.
В 1893 году вышел его последний сборник стихов, мрачно озаглавленный "Тень смерти", содержащий множество горьких воспоминаний о жизни поэта и предчувствие грядущего конца.
В том же году Стенбок составил завещание – признак того, что он чувствовал приближение конца. Несмотря на странности, его ни в коем случая нельзя было назвать помешавшимся умом. Напротив, он был во многих смыслах очаровательным и остроумным собеседником.
В 1894 году вышли, наконец, "Этюды о смерти. Романтические сказки" – книга, обеспечившая Стенбоку память потомков. Изумительную обложку (фронтиспис) (совы, летучие мыши, могилы и геральдический знак Стенбоков – посох, увитый змеёй) он разработал сам. Но и эта маленькая книга – как прежде его стихи – была едва замечены публикой. Семь рассказов отличает оригинальное воображение и живой стиль, весьма далёкий от меланхолии его стихов.
Между тем Стенбок заболел циррозом печени. Зимой 1894 – 1895 гг. болезнь находилась уже в прогрессирующей стадии. Зима была страшно холодной и задыхалась от снега. Всё же Стенбок пережил её. Казалось, он ещё раз хотел увидеть весну, прежде чем вступить в царство своей опиумной фантазии. 26 апреля 1895 года он умер в Висдин-холле, доме матери. Юные Моветты и их друзья репетировали в этот день весёлую пьеску в гостиной, когда Эрик агонизировал в своей комнате. Поскольку их мать была смертельно больна (опекаемая дочерью Маргарет, она не допускала к себе других членов семьи), должно быть, они просто пытались поднять себе настроение. В день своей смерти Эрик, пьяный и разгневанный, видимо в приступе белой горячки, пытался ударить кого-то кочергой и свалился в камин с кровоизлиянием в мозг, которое положило конец его подточенному циррозом организму. Люси Моветт ненадолго пережила своего сына. Она скончалась в Висден-холле 14 октября 1896 года.
Весной 1895 года Лондон был потрясён трагедией Оскара Уайльда. Процесс нашёл отклик во всех слоях английского общества. Росс и Эйди были, разумеется, заняты поддержкой Оскара.
Вряд ли кто-нибудь принял к сведению конец этой молодой трагической жизни, потому что как раз в этот день начался шумный процесс против Оскара Уайльда – присяжные не пришли к согласию по составу обвинений.
1 мая Эрика Стенбока похоронили на католическом кладбище в Брайтоне; всё-таки некоторые родственники и друзья проводили его в последний путь. Перед погребением из тела изъяли сердце и отправили в Эстонию – туда, где он провёл самое счастливое время своей жизни. Сердце заложили в стеклянную урну и поставили в шкаф, вделанный в стену церкви (церковь Св. Лаврентия 14 века сохранилась до сих пор), ключ от которого хранил пастор. Каждое воскресенье, идя в церковь, дети Калка (ныне посёлок Куусалу) разглядывали сердце. Те, кто в жизни были ему дороже всех, сохранили память о нём и после смерти.
И последнее:в тёмную ненастную ночь дядя и наследник Эрика Михель, граф Стенбок, сидел в своём кабинете в Колке. Тут он услышал чей-то голос. Он отложил перо и выглянул в окно. Он узнал лицо Эрика, прижавшееся к оконному стеклу – бледное и мокрое от слёз. На следующий день граф получил телеграмму с известием о смерти Эрика; он умер в ту самую секунду, в которую показался родственнику в Эстонии...
Добавление: в 1999 году в издательстве "Блитц" вышел немецкий перевод "Этюды смерти", включающий как оригинальный состав сборника, так и рассказ "Другая сторона", выходивший в своё время отдельным изданием. В книге, написанной в лёгком, простом французском стиле, Стенбок изображает ужасы умирания, безумия и сверхъестественного. Особенно интересна история об оборотнях "Другая сторона" и "Истинная история одного вампира", гомосексуальная история о вампире, своего рода ответ на "Кармиллу" Ле Фаню, только с точки зрения мужского гомосексуализма. Рассказ, однако, не достигает эмоциональной интенсивности и психологической глубины произведения ирландского автора.
Музыкант и издатель Дэвид Тибет в своём издательстве "Дартро" издал все написанные произведения графа Стенбока, как выходившие при жизни автора, так и оставшиеся неопубликованными.
Библиография (прижизненные издания)
Love, Sleep and Death (стихи "Любовь, Сон и Смерть", Оксфорд и Лондон 1881?)
Myrtle, Rue and Cypress (стихи "Мирт, рута и кипарис", 1888, Лондон)
The Shadow of Death (стихи "Тень смерти", 1893, Лондон)
Studies of Death (рассказы "Этюды о смерти", 1894, Лондон)
Hylas
Narcissus
The Dead of a Vocation
Viol d’Amour
The True Story of a Vampire
The Egg of the Albatross
The Worm of Luck
The Other Side ("Та сторона", рассказ, журнал "The Spirit Lamp" – "Спирит Лэмп", 1893 год)
Новеллы Бальзака (1890, две из всех новелл в переводе Стенбока): Christ in Flanders, A Passion in the Desert
Переводы на русский
"Триумф зла", серия "Creme de la Creme", издательства "Kolonna Publications" и Митин журнал, 240 стр., 2005 год
Дэвид Тибет "К русским читателям Эрика Стенбока"
Джереми Рид "Сто лет отсутствия"
Гилас – Hylas
Нарцисс – Narcissus
Гибель призвания – The Death of a Vocation
Виола д’аморе – Viol d’Amour
Яйцо альбатроса – The Egg of the Albatross
Правдивая история вампира – The True Story of a Vampire
Червячок удачи – The Worm of Luck
Та сторона – The Other Side
Миф о Панче
Мазурка мертвецов
Дитя души – The Child of the Soul
Жирандола – La Girandolla
Святой Венанций наших дней – A Modern St. Venantius
История наплечника – The Story of a Scapular
Фауст
Королевский бастард, или Триумф зла
Сохранённая тайна
Митин журнал, № 60, 2002 год
Правдивая история вампира
Святой Венанций наших дней
Жирандола
История наплечника
«Ученый, знаток искусства, пьяница, поэт, извращенец, обаятельнейший из людей» У. Б. Йейтс.
Граф Эрик Стенбок (1860-1895) происходил из шведско-немецкой аристократической семьи, владевшей обширными поместьями в Эстонии, но почти всю жизнь провел в Англии. Эксцентрик, опиоман, уранист, декадент, - Стенбок жил в мире грез, выбирался из дома только по ночам и не расставался с деревянной куклой, которую считал своим сыном. Он умер в первый день суда над Оскаром Уайльдом, и почти все экземпляры сборников его стихов и прозы были уничтожены родственниками после его смерти.
Лишь в конце XX века музыкант Дэвид Тибет (Current 93) разыскал в архивах и издал "романтические истории" Стенбока. Они и вошли в эту книгу - первое собрание прозы графа Стенбока на русском языке.
Эрик Стенбок. БИБЛИОГРАФИЯ
читать дальшеОсновные произведения
Сборники стихов
Love, sleep & dreams : a volume of verse. — Oxford : A. Thomas Shrimpton & Son ; Simpkin Marshall & Co, 1881?
Myrtle, rue and cypress : a book of poems, songs and sonnets. — London : Hatchards, 1883
The shadow of death : poems, songs, and sonnets. — London : The Leadenhall Press, 1893
On the freezing of the Baltic Sea. — Timothy d’Arch Smith, 1961
The shadow of death ; Studies of death (Degeneration and regeneration : texts of the premodern era). — New York : Garland Pub., 1984
Love, sleep & dreams : a volume of verse. — Harleston : Hermitage Books, 1992
Myrtle, rue and cypress : a book of poems, songs and sonnets. — Harleston : Hermitage Books, 1992.
The collected poems of Count Stenbock. — London : Durtro, 2001.
Рассказы
Studies of death : romantic tales (London : David Nutt, 1894)
The shadow of death ; Studies of death (Degeneration and regeneration : texts of the premodern era). — New York : Garland Pub., 1984
The true story of a vampire. — Edinburgh : Tragara Press, 1989
Studies of death : romantic tales. — London : Durtro Press, 1997.
The child of the soul. — London : Durtro, 1999
A secret kept. — London : Durtro Press, 2002
The king’s bastard or, the triumph of evil. — London : Durtro Press, 2004.
Эссе
The myth of Punch. — London : Durtro Press, 1999.
Пьесы
La Mazurka des Revenants : a serious extravaganza in six parts. — London : Durtro Press, 2002.
Публикации на русском языке
Святой Венанций наших дней. Жирандола. История наплечника: Рассказы. //Пер. С. Трофимова. Митин журнал, № 60, 2002.
Та сторона. Дитя души. Фауст: Рассказы //Пер. С. Трофимова, В. Вотрина. Митин журнал, № 62, 2005.
Триумф зла. Тверь: Kolonna publications, 2005, 240 с (Crème de la Crème) (сборник включает практически всю сохранившуюся прозу).
Литература
Тибет Д. Граф Эрик Стенбок: краткая справка о жизни и творчестве. Рид Дж. Сто лет отсутствия: Граф Эрик Стенбок. В кн.: Э. Стенбок. Триумф зла. Тверь: 2005.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ВАМПИРА
читать дальшеИстории о вампирах обычно происходят в Стирии; моя - не исключение. Надо сказать, что Стирия совершенно не похожа на романтическое место, предстающее в описании людей, никогда там не бывавших. Это скучная равнинная страна, прославленная лишь своими индюками, каплунами, да глупостью обитателей.
Вампиры обычно приезжают по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей. Наш вампир прибыл вечером - на банальном поезде. Вы можете подумать, что я шучу или что имею в виду финансового вампира. Но нет, я говорю серьезно. И человек, о котором пойдет речь, был настоящим вампиром существом, опустошившим мой дом.
Обычно вампиров описывают как смуглых людей зловещей красоты. Однако этот вампир, напротив, был белокурым и на первый взгляд ничем зловещим не отличался. У него было симпатичное лицо, но я бы не назвала его невероятным красавцем.
Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И, тем не менее, я должна признать, что тоже стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.
Несомненно, вы читали в различных газетах о "Баронессе и ее питомцах". Я хочу рассказать о том, как же случилось так, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.
Теперь я старуха, а в ту далекую пору, о которой пойдет речь, мне было лет тринадцать. Сперва опишу наше семейство. Мы были поляками, семья Вронских, и жили в замке в Стирии. Круг домочадцев был ограничен и, если не считать слуг, состоял из отца, бельгийки-гувернантки, - достопочтенной мадемуазель Воннер, - моего брата и меня самой. Позвольте мне начать с отца: он был стар, и мы с братом появились на закате его жизни. Мать я совсем не помню. Она умерла при родах моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец занимался наукой и постоянно читал малопонятные книги, написанные на множестве незнакомых мне языков. У него была длинная седая борода, а на голове обычно носил черную бархатную ермолку.
Как он был добр к нам! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицей. Сердце отца принадлежало Габриелю - или Гавриилу, - так мы произносили это имя по-польски... А чаще всего называли его по-русски Гаврилой. Я, конечно же, имею в виду своего брата. Он очень походил на маму, чей единственный портрет - вернее, легкий набросок мелками - висел в кабинете отца. Нет, нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и будет нетленной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.
В ту пору, как я уже сказала, я была еще ребенком. Меня звали Кармилой. Мои длинные спутанные волосы не хотели ложиться в прическу, не слушались гребня. Я не была хорошенькой - по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь назвать себя привлекательной. И в то же время мои черты на этих пожелтевших снимках могли бы привлечь внимание лукавая несимметричность линий, дерзкий рот, большие непокорные глаза.
Меня считали озорной девчонкой, но в шалостях я уступала Габриелю. Во всяком случае, так утверждала мадемуазель Воннер. Скажу, что она была очень приятной дамой средних лет, отлично говорила по-французски, хотя и была бельгийкой, и могла объясниться по-немецки, языке, на котором говорят в Стирии.
Мне трудно описывать брата. В нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (наверное, лучше сказать проточеловеческое) - нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова, но и оно не совсем верно. У Габриэля были большие и раскосые глаза, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои. Нас вообще многое объединяло. Я однажды слышала, что моя мать происходила из цыган - очевидно, этим и объяснялась наша необузданная и врожденная дикость. Но если я считалась непослушным ребенком, то Габриель был просто воплощением свободолюбия. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки. Он надевал их только по воскресеньям и лишь в эти дни позволял расчесывать волосы - конечно, мне и больше никому.
Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде "en arc d'amour"! Глядя на них, мне всегда вспоминался строка из псалма: "Красота изольется с уст твоих, ибо будет с тобой навеки Божья милость". Уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное и стройное тело!
Он бегал быстрее оленей; прыгал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Брат был олицетворением живой природы. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки, но, если он уступал ее уговорам, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя, к примеру, скрипку держал как угодно, но только не принятым способом. И больше всего ему нравились дудочки, которые он сам вырезал из тростника или тонких веточек. Мадемуазель Воннер пыталась приобщить Габриеля к игре на пианино, но ей это не удалось. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Наш отец потакал ему в каждом капризе.
Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто на земле не могло бы заставить Габриеля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились к нему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннер теряли его в лесу (брат часто убегал от нас) и после долгих поисков находили Габриеля под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал пленительные мелодии, окруженный лесными зверьками: зайцами, лисичками, ежами, сурками и белками. Он часто приносил их домой и оставлял в саду. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для нашей гувернантки.
Для своего жилища брат выбрал маленькую комнату на верхнем уровне замковой башни. Вместо того чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриель с удовольствием посещал воскресные мессы и, отправляясь в приходскую церковь, всегда облачался в белый стихарь и красную сутану. В этой одежде, аккуратно причесанный и вымытый, он казался скромным благовоспитанным мальчиком. Во время служб он был полон божественного смирения. Какой экстаз пылал в его прекрасных глазах!
Я пока ни слова не сказала о вампире. Ну что же, позвольте мне начать эту грустную историю. Однажды мой отец поехал в соседний город. Он часто так делал. Однако на сей раз папа вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен не попал на свой поезд из-за задержки на узловом полустанке, а поскольку поезда в наших краях ходили не часто, ему предстояло провести на станции всю ночь. Он случайно разговорился с отцом и пожаловался на досадную задержку. Папа предложил ему переночевать в нашем доме, и незнакомец охотно согласился. Да вы и сами знаете, что в этой глухой провинции мы почти патриархальны в своем гостеприимстве.
Мужчина назвался графом Вардалеком. Несмотря на венгерскую фамилию, он хорошо изъяснялся по-немецки - причем, без малейшего акцента и, я бы даже сказала, с легкими славянскими интонациями. Его голос был до странности мягким и вкрадчивым. Чуть позже мы узнали, что он умел говорить по-польски, а мадемуазель Воннер восхищалась его прекрасным французским. Казалось, он владел всеми языками. Но позвольте описать вам наши первые впечатления. Он был высоким мужчиной, с красивыми вьющимися волосами, обрамлявшими его женственно округлое лицо и ниспадавшими на плечи. В фигуре чувствовалась нечто змеиное - я не в силах описать что именно, но это было так. Утонченные черты; притягивающие взор, холеные руки; большой, с горбинкой, нос; красивый рот и привлекательная улыбка, контрастировавшая с печалью, застывшей в его глазах. В момент нашей первой встречи граф выглядел очень усталым. Его веки были полуприкрыты. На самом деле, они оставались такими почти всегда. Мне даже не удалось поначалу определить цвет его глаз и его возраст.
Внезапно в комнату вбежал Габриель. В волосах его запуталась желтая бабочка. Он держал в руках бельчонка и, как обычно, был босоногим. Незнакомец взглянул на брата, и я заметила странный блеск в его глазах. Веки графа приподнялись, открывая изумрудную зелень глаз. Габриель испуганно остановился перед ним, словно птица, очарованная голодной змеей. Он протянул Вардалеку руку, и тот пожал ее, зачем-то придавив указательным пальцем пульсирующую жилку на запястье мальчика. Не знаю почему, но я заметила это. Габриель ошеломленно отступил к двери и, выбежав из комнаты, помчался к себе наверх - на этот раз по лестнице, а не по веткам дерева. Я была в ужасе оттого, что граф мог подумать о нем. К моему облегчению, брат вскоре вернулся - в бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я расчесала ему волосы, и он весь вечер вел себя на редкость хорошо.
Когда Вардалек спустился в гостиную к ужину, его вид изменился. Он выглядел гораздо моложе. Я никогда не видела у мужчин такой эластичной кожи и изящного телосложения. А ведь прежде граф казался мне ужасно бледным.
Во время ужина он был душой компании и очаровал всех нас - особенно, отца. Как оказалось, у них были сходные увлечения. Когда папа завел речь о своем военном прошлом, Вардалек рассказал историю о маленьком барабанщике, который получил в бою серьезное ранение. Веки графа снова поднялись, и меня напугал его мертвенно-тусклый взгляд, оживленный каким-то диким возбуждением. Впрочем, это выражение промелькнуло лишь на миг.
Главной темой застольной беседы были мистические книги, которые отец недавно приобрел у букиниста. Папа не мог их понять, и вдруг оказалось, что Вардалек прекрасно в них разбирается. Когда подали десерт, отец спросил, торопится ли граф завершить свое путешествие.
- Если спешка не велика, не согласились бы вы погостить у нас какое-то время?
Отец намекнул, что, хотя мы и живем в глуши, гость мог найти в его библиотеке много интересного.
- Я не спешу, - ответил Вардалек. - И у меня нет особой причины продолжать свое путешествие. Если я могу помочь вам в толковании книг, то буду рад оказать услугу.
Внезапно его улыбка стала горькой - очень горькой - и он добавил:
- Видите, я космополит, земной скиталец.
После обеда отец спросил, не играет ли наш гость на пианино.
- Да, немного, - ответил граф.
Он сел за инструмент и начал наигрывать венгерский чардаш - дикий, восторженный, чудесный. Эта музыка могла свести с ума. И он играл с безумным напряжением.
Габриель стоял рядом с ним. Его глаза смотрели вдаль невидящим взором. Тело сотрясала дрожь. Наконец, выбрав место, где основная тема чардаша начиналась вновь, он тихо прошептал:
- Пожалуй, я мог бы повторить эту мелодию.
Он быстро сбегал за скрипкой и самодельным ксилофоном, а затем действительно повторил мелодию, поочередно меняя свои инструменты. Вардалек взглянул на него и печально произнес:
- Бедное дитя! В твоей душе живет музыка.
Я не поняла, почему он соболезновал, а не поздравлял Габриеля с его необычным даром. Брат был застенчив, как дикие зверьки, которых он приручал. Наш мальчик всегда сторонился посторонних, и если в дом приезжал незнакомый человек, он, как правило, прятался в башне, а я приносила туда ему пищу. Представьте мое удивление, когда на следующее утро я увидела его в парке с Вардалеком. Они шагали рука об руку по аллее и оживленно беседовали. Габриель показывал гостю свою коллекцию лесных зверей, для которых мы устроили зоологический сад. Мне показалось, что он полностью находился под властью графа. Нет, нам нравился Вардалек, и мы были рады, что он относился к Габриелю с искренней добротой и участием. Однако нас удивляло - хотя вначале это замечала только я - что граф постепенно терял здоровье и бодрость. Он не выглядел таким изнуренным и бледным, как в день приезда, но в его движениях появилась апатия, которой прежде не было.
Отец все больше и больше увлекался нашим гостем. Тот помогал ему в исследованиях, и папа с явной неохотой отпускал Вардалека в Триест. Во всяком случае, граф говорил, что ездит именно туда. И он всегда возвращался, привозя нам подарки - восточные сладости, ожерелья и ткани. Хотя я знала, что всякие люди бывали в Триесте, в том числе и из восточных стран, но даже в ту пору понимала, что странные и великолепные предметы, которые дарил Вардалек, не могли быть куплены в Триесте, городе, запомнившимся мне, в основном, лавками, в которых торговали галстуками.
Когда граф уезжал, брат постоянно говорил о нем. И все же на какое-то время он снова становился прежним жизнерадостным ребенком. А Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел старше и бледнее. Габриель подбегал к нему, бросался в объятия и целовал его в губы. При этом тело графа сотрясала странная дрожь, и несколько часов спустя он вновь молодел и наполнялся силой.
Так продолжалось довольно долго. Мой отец не желал больше слышать об окончательном отъезде Вардалека. Гость постепенно превратился в постояльца, а мы с гувернанткой стали замечать неладное в поведении Габриеля. И только один отец был абсолютно слеп к тому, что творилось в доме.
Однажды вечером я спустилась в гостиную, чтобы взять там какую-то вещь. Проходя по лестнице мимо комнаты графа, я услышала ноктюрн Шопена. Вардалек играл на пианино, которое перенесли в его комнату. Музыка была столь пленительной, что я остановилась и, прислонившись к перилам, заслушалась. Внезапно в полумраке лестнице возникла белая фигура. В ту пору мы верили в привидения, и я, оцепенев от страха, прижалась к колонне. Каково же было мое изумление, когда я увидела Габриеля, медленно спускавшегося вниз. Он двигался, точно в трансе. Это напугало меня даже больше, чем возможная встреча с призраком. Но могла ли я поверить своим глазам? А вдруг он мне просто привиделся?
Я не могла пошевелиться. Брат в длинной ночной рубашке спустился по лестнице и открыл дверь в комнату графа. Он оставил ее приоткрытой. Вардалек продолжал играть. Но чуть позже он заговорил - на этот раз по-польски:
-- Nie umiem wyrazic jak ciechi kocham... - "Мой милый, я вынужден расстаться с тобой. Твоя жизнь - это моя жизнь, а я должен жить, хотя уже и умер. Неужели Бог не сжалится надо мной? О, жизнь! Ах, муки жизни!
Он взял полный отчаяния аккорд и стал играть заметно тише.
- О, Габриель! Любимый! Ты моя жизнь. Да, жизнь! А что такое жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Конечно, при твоем изобилии ты мог бы и дальше делиться жизнью с тем, кто уже мертв. Но хватит!
Он вдруг заговорил хриплым шепотом.
- Пусть будет то, чего не миновать!
Брат все так же стоял подле него, с пустым и застывшим взглядом. Наверное, он явился сюда в состоянии лунатического сна. Вардалек, прервав на минуту мелодию, издал вдруг горестный стон, а затем печально и мягко добавил:
- Ступай, Габриель! На сегодня достаточно!
Брат вышел из комнаты - все той же медленной поступью и с тем же невидящим взором. Он поднялся к себе, а Вардалек заиграл что-то очень тревожное. И хотя играл он не очень громко, мне казалось, что струны вот-вот порвутся. Я никогда не слышала такой неистовой и душераздирающей музыки.
Утром мадемуазель Воннер нашла меня на ступенях лестницы. Наверное, мне стало дурно, и я лишилась чувств. Но что если все это было сном? Даже теперь я ни в чем не уверена. А тогда меня терзали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что я могла им сказать?
Позвольте мне сократить эту длинную историю. Габриель, который в жизни не знал болезней, внезапно захворал. Мы послали в Грац за доктором, но тому не удалось найти причин недуга. Он сказал, что это истощение - болезнь не органов, а чувств. Ну что мы могли тут поделать?
Даже отец осознал тот факт, что Габриель серьезно болен. Его беспокойство было страшным. Последний темный след на его бороде поблек, и она стала полностью белой. Мы привозили докторов из Вены, но их опыт и знания не помогали. Брат, в основном, находился без сознания, а когда приходил в себя, то узнавал только Вардалека, который постоянно сидел у его постели и ухаживал за ним с потрясающей нежностью.
Однажды я сидела в соседней комнате и вдруг услышала неистовый крик графа:
- Быстрее! Пошлите за священником! Быстрее!
И сразу после этого горестно добавил:
- Поздно!
Габриель спазматически вытянул руки и обвил шею Вардалека. Это было его единственное движение за долгое время. Граф склонился к нему, целуя в губы. Я бросилась вниз, чтобы позвать священника. Через минуту, когда мы вбежали в комнату брата, Вардалека там уже не было.
Священник соборовал покойника. Наверное, душа Габриеля летела в тот миг к небесам, но мы тогда еще не верили в его кончину.
Вардалек навсегда исчез из замка, и с тех пор я о нем ничего не слышала.
Вскоре умер и мой отец. Он как-то внезапно постарел и увял от горя. Все состояние Вронских перешло ко мне. В память о брате я открыла приют для бездомных животных, и теперь на старости лет люди смеются надо мной. Они по-прежнему не верят в вампиров!
ЯЙЦО АЛЬБАТРОСА
читать дальшеВерхушку окруженного морем заброшенного маяка вряд ли назовешь подходящим или хотя бы желательным пристанищем для маленькой девочки. Там-то и обитала Марина.
Население Вареньи, кажется, не склонно было считать это чем-то необычным. Она всегда там жила: и когда родители ее умерли, она осталась там одна. Кроме того, было в ней что-то таинственное; и хотя в городе ее хорошо знали и даже любили, это не мешало людям думать, что с ней что-то не так.
Варенья – это остров в Вест-Индии, не очень известный широкой публике; тем не менее, сюда стекается множество иностранцев в поисках редких орхидей, бабочек и особенно яиц водоплавающих птиц, кои сделали остров своим оплотом. Иностранцы, приезжающие туда, в основной массе богатые люди, владеющие собственными яхтами, и остров преуспевает за их счет.
Порой, довольно редко, сюда заходят и пароходы. Говоря, что родители Марины умерли на маяке, я не совсем следую истине, потому что они не были ее родителями: но нашли ее не в капусте, а выловили из моря сетью для ловли макрели, когда ей было годика три. Откуда она была родом, кто были ее родители, никто не знал. Когда ее выловили, она не умела говорить. Она не тонула: напротив, отлично держалась на воде, как щенок или котенок. Все признавали, что у нее белая кожа и другие характерные черты жителей Окторуна. Но люди все равно считали ее не от мира сего. Она, казалось, не понимала и не откликалась ни на один известный язык; однако быстро выучила португальский. К этому-то странному морскому чаду и привязалась старая чета, потерявшая в море единственного ребенка, назвав ее Мариной, по месту ее происхождения.
К тому времени был уже построен новый маяк, но им было разрешено оставаться на старом месте. Двое стариков умерли почти одновременно; и Марина осталась одна. Она никому не принадлежала, и никто особенно не горел желанием ее приютить. Но, как я уже сказал, ее любили в городе, где она появлялась со своими странными товарами; ибо вот чем она зарабатывала на жизнь.
Она собирала всяческие диковинные, переливчатые раковины и делала из них ожерелья, шкатулки и всякое прочее. Также она делала забавные букетики из сухих водорослей. Но основным источником ее заработка были яйца чаек, кайр, морских ласточек, пингвинов и других птиц.
Как ни странно, все они с нею вели себя как ручные. Они прилетали к ней за кормом и позволяли ей вынимать яйца из своих гнезд. Она никогда не брала больше одного яйца. Будучи необычайно ловкой, она могла без труда вскарабкаться по скалам к птичьим твердыням.
Она была специалистом в этом деле. Если кто-либо другой пытался собирать их яйца, птицы всяческого калибра слетались отовсюду и единодушно, безжалостно набрасывались на пришельца.
Итак, раз в неделю можно было увидеть, как странная фигурка переплывает залив в лодчонке, выкрашенной собственноручно в зеленый цвет и украшенной причудливыми кораллами и раковинами.
Одевалась Марина очень просто, – в свободный белый балахон, подпоясанный шелковым кушаком цвета морской волны; одним исключительно удачным днем она сумела купить сей предмет облачения, всегда манивший ее. Ноги ее были вечно босы; однако она носила ожерелья и браслеты из раковин, а на голове – венки из нежных водорослей.
У нее были зеленые глаза; волосы ее тоже были своеобразного оттенка, при определенном освещении казавшегося зеленым. Так что не было ничего странного в том, что суеверные считали ее водяной феей.
Поэтому, несмотря на то, что жила она одна, она была в безопасности, ибо никто не посягал на ее добро или на нее саму. Остальное время она проводила, плавая или катаясь на лодке или бродя меж скал в поисках разных даров моря. Только вот ее наряд тогда был еще проще, чем воскресный. Боюсь, бедная Марина была язычница. Но опять же, у семи нянек дитя без глазу. Эти пресловутые семь нянек и дали ей религиозное воспитание, да и всякое воспитание вообще. Священники в этой части света не самого высокого сана; да и они еще суевернее своих прихожан.
Почтенный падре не особенно утруждал себя связями с созданием, которое, по его мнению, не принадлежало к роду людскому; кроме того, ему за это никто не платил. В самом деле, некоторые утверждали, что она даже не была крещена.
Как-то нечто вроде религиозного чувства все же пробудилось в ней; она увидела в витрине лавки инталию1, вырезанную в зеленом камне, которая изображала почтенного вида старика с трезубцем, стоящего меж двух вздыбившихся гребней, откуда возникали фигуры прекрасных дев с длинными струящимися волосами и юношей, дующих в спиральные раковины. Вещица обрадовала ее несказанно. Настолько, что она решила потратить на нее все свои сбережения, которые, думаю, были равны трем долларам. Так что однажды она явилась в лавку и триумфально потребовала гемму, выложив на прилавок все свое богатство.
– Но, дорогая моя, – сказал лавочник, – эта вещь стоит пятьдесят долларов.
Она оцепенела. Пятьдесят долларов! О таких деньгах она и не слыхивала.
И она молча заплакала.
Поблизости оказался интеллигентный англичанин, прибывший сюда на своей яхте в поисках орхидей. Драматизм и комичность ситуации поразили его. Он выложил пятьдесят долларов и
отдал инталию девочке.
Она не могла поверить своим глазам; прижав свое сокровище к груди, она исчезла подобно вспышке молнии; со всех ног пробежала через город, прыгнула в свою лодчонку, доплыла до
островка и не успокоилась до тех пор, пока не достигла своего убежища на верхушке маяка.
При случае она забредала в церковь, отчего получила довольно искаженные представления о культе, которого не понимала; поэтому сейчас, подражая виденному в церкви, она повесила инталию в уголок комнаты и зажгла перед ней неугасимую лампаду.
Вкратце поясню, что представляла собой эта комната. Она была шестиугольной; Марина расписала ее странным волнистым узором своего любимого цвета морской волны. Почти все углы были украшены раковинами и водорослями, из которых она сложила также замысловатый фриз. Мебель была самая простая; на единственном столе стоял большой аквариум, подарок богатого иностранца; в нем она развела подобие сказочного сада, с водорослями вместо деревьев и всевозможными морскими анемонами вместо цветов. Остаток мебели составляли два больших сундука: в одном она устроила себе роскошную постель, устланную перьями морских птиц; в другом помещалось нечто более странное, а именно, в нем высиживал свое единственное яйцо альбатрос. Стульев в комнате не было; ибо если она и садилась, то садилась прямо на пол; камина тоже не было, ибо на острове никогда не бывает холодно. Большую часть времени она проводила на открытом воздухе; найденную на берегу еду можно было и не готовить. В самом деле, она была настолько самостоятельна, что могла съесть моллюска, а потом продать его раковину. В крайних случаях она довольствовалась салатом из водорослей, который не настолько уж несъедобен, как кажется тем, кто его никогда не пробовал.
Окна ее комнатушки были всегда раскрыты, и птицы влетали и вылетали в них; она частенько покупала для них в городе еду, что стоило ей гораздо дороже того, что она покупала для себя.
Но самым близким другом ей был альбатрос, названный ею Альмотана, который вил свое гнездо в ее ящике уже третий год подряд. И когда альбатрос на время вылетал, Марина сидела на яйце сама, чтобы оно оставалось теплым; и альбатрос это понимал, ибо никуда не улетал, если девочки не было рядом. Раз в день в течение сезона другой альбатрос по имени Вандальфа прилетал навестить подругу. Но ему совсем не улыбалось высиживать яйцо, если девочка могла выполнить за него эту обязанность.
Откуда она взяла эти имена, не сообразующиеся ни с одним известным языком, трудно установить. Известно лишь то, что когда ее подобрали, она лепетала что-то на неком неразборчивом жаргоне, который продолжала использовать и дальше, особенно если бормотала себе что-то под нос.
Однажды к Варенье действительно пристал пароход. Это было нечто вроде частного судна, совершающего более или менее кругосветные путешествия. На нем прибыли люди всех типов и сословий; вернее, типов многих, а сословия лишь одного: все это были коллекционеры, охотящиеся за разными предметами, и спортсмены, находящие забаву в стрельбе по кайрам; и никаких пассажиров четвертого класса.
Среди них был один немецкий профессор по фамилии Заммлер. Герр Заммлер коллекционировал все. Из бедного профессора зоологии и ботаники он неожиданно превратился в богача. Так что сейчас он мог позволить себе полностью погрузиться в свою манию.
Однажды в субботу, как обычно, Марина отправилась со своими товарами на рынок; только-только наступил период размножения птиц, и у нее с собой было множество самых разных яиц.
К ее лотку приблизился некий господин благожелательного вида с длинной седой бородой и в очках, в компании человека, хорошо известного в городе, португальского еврея Леви Мендеша, который подрабатывал гидом и переводчиком для иностранцев, прибывающих на остров. Благожелательный господин выказал громадный интерес к яйцам, собранным Мариной. Его запас португальских слов был несколько ограничен; поэтому он вынужден был общаться через переводчика. Между ними возник некий спор – по-немецки, которого Марина, разумеется, не знала. Но быстрый ее разум подсказал ей, что еврей хочет сбить ее цену, а немец хочет заплатить ту цену, которую она просит. Кончилось это тем, что герр Заммлер – а это был он – дал ей больше, чем она когда-либо получала. Затем Мендеш увлек профессора Заммлера в сторону, и между ними состоялся такой разговор:
– Вы сказали, герр профессор, что особенно интересуетесь яйцами альбатроса. Так вот, у этой девчонки есть одно. Вы же знаете, как их трудно достать.
– Знаю, – отвечал профессор. – К тому же на этом острове живет одна необычная разновидность альбатросов. Это было бы просто нечто, если бы я смог раздобыть одно их яйцо.
– Ну что ж, – сказал еврей, – думаю, я бы мог помочь вам – и задешево. Ребенок не знает цену деньгам. Простите меня, но с вашей стороны было довольно неразумно давать ей столько за другие яйца. Ведь у нее нет никакого представления о сравнительной стоимости.
– Я определенно не настроен на то, чтобы пользоваться слабостью маленькой девочки, – сказал профессор. – Я дам ей за яйцо хорошую цену. Но вернемся обратно, и вы сможете договориться, когда я смогу взглянуть на яйцо.
Они вернулись к ее лотку. Еврей заговорил обиняками:
– Этот большой синьор очень хочет посмотреть на твое яйцо альбатроса. Не можешь ли ты показать его ему?
– О да, – ответила Марина, которую особенно впечатлила добропорядочная наружность незнакомца, к тому же распирала гордость от того, что она может показать свое сокровище.
– Когда нам удобнее всего прийти? – спросил Мендеш.
– А завтра в три, – ответила девочка. – Как раз в это время наша Альмотана улетает поразмяться.
Итак, на следующий день герр Заммлер с гидом поднялись на верхушку маяка, где обнаружили Марину, высиживающую яйцо.
– Ну разве не красивое? – спросила она, вставая и указывая на яйцо.
– Может ли синьор взглянуть на него? – спросил Леви.
– Не знаю, понравиться ли это Альмотане, – засомневалась Марина, – но если он будет обращаться с ним осторожно…
Профессор взял яйцо.
Странная штука – эта мания коллекционирования. Люди, которые в иных обстоятельствах просто неспособны на бесчестный поступок, доходят до воровства, лишь бы заполучить какой-нибудь редкий объект их вожделения.
– Скажи ей, – произнес герр Заммлер, – что я дам за него двадцать долларов.
– Синьор говорит, что даст тебе за него два доллара, – перевел Мендеш.
– Нет, нет, нет, вы должны мне его отдать! – закричала Марина.
– Нет, дорогая, – выпалил немец на исковерканном португальском, – не два доллара – двадцать долларов – целых двадцать пять долларов!
– Нет, оно не продается, – кричала девочка. – Альмотана кладет только одно яичко, что она скажет, когда увидит, что оно пропало?
И она горько расплакалась. Тут профессор, не совладав со страстью коллекционера, тихонько положил яйцо в карман, но, будучи по природе человеком незлым, попытался успокоить бедное дитя и вытащил из кармана две банкноты по двадцать долларов. Марина до этого никогда не видала банкнот. Она взяла бумажки, даже не понимая, каково их назначение.
– Вам лучше сейчас уйти, – сказал Мендеш и потащил герра Заммлера вниз по лестнице.
Девочка, зажав банкноты в руке, последовала за ними; и ее лодчонка даже сумела обогнать их барку с четырьмя гребцами. Так она и шла за ними по городу, жалобно повторяя:
– Отдайте мне яйцо!
Конечно, собралась толпа, и естественным образом возник вопрос, из-за чего шум.
– Не знаю, чего она хочет, – защищался Мендеш. – Она сумасшедшая. Смотрите, синьор купил у нее яйцо альбатроса. Вот оно. И он дал ей сорок долларов. Смотрите, у нее в руках эти сорок долларов.
И они действительно были у нее в руке – две бумажки, почти разлезшиеся в клочки от соприкосновения с веслами.
Люди попытались объяснить ей, что синьор купил яйцо. Неожиданно Марина попыталась выхватить яйцо из рук Мендеша; в схватке оно упало на землю и разбилось.
Марина мертвенно побледнела и рухнула на землю в глубоком обмороке.
Немец, человек, как я уже говорил, незлой, велел, чтобы ее отнесли к нему в гостиницу, и наказал хозяйке положить девочку в лучшую постель, которую только можно было сыскать. Хозяйка, женщина добрая, к тому же желавшая обязать профессора и боявшаяся причинить зло водной фее, окружила ее чрезвычайной заботой.
Долгое время Марина была без сознания, а потом, наполовину очнувшись, впала в глубокий сон. Видя, что она уснула, хозяйка отошла от нее. Девочка не просыпалась до самого рассвета.
Она проснулась в большой комнате, в большой постели. Прошло какое-то время, прежде чем она вспомнила все. Затем она, в одной ночной рубашке, открыла окно, спустилась вниз по водосточной трубе и сбежала.
Вернувшись в свою крепость, она закричала:
– Альмотана! Альмотана! – желая рассказать птице на своем странном наречии, что произошло.
Вместо ответа послышался горестный крик. Она увидела кружащего альбатроса, оплакивающего утрату своего яйца. Подбежав к окну и вытянув руки, она молила альбатроса залететь внутрь. Но птица все кружилась и кружилась, горестно крича.
Наконец, в напрасных попытках схватить альбатроса, Марина потеряла равновесие и упала в воду. Конечно, она уже не вынырнула.
Странную картину можно было наблюдать тем утром на берегу: волнами на берег вынесло тело ребенка в простой белой ночной рубашке; над ним стоял, раскинув крылья, альбатрос. Рядом показалась лодка – одна из шлюпок с парохода. В ней было двое англичан. Один был плотный, мускулистый молодой человек типично английского вида; хорошо сложенный, быть может, но совершенно неграциозный; здоровый, возможно, но совершенно лишенный цвета, жизненной силы, у него были глупые, снулые, апатичные, наглые глаза, присущие этому типу; черты, возможно, хорошие, но совершенно тупые и вялые, без какой-либо выразительности; голова его поросла густым, жестким волосом. Одет он был в костюм кричащей шахматной расцветки со стоячим воротничком и никербокеры, на голове его было кепи; в руке он держал ружье.
Второй выглядел иначе: человек старшего возраста, в наружности которого проскальзывало какое-то подобие интеллигентности и утонченности.
– Говорю вам, Дженкинс, – произнес молодой, – нам выпал шанс: вон альбатрос. Мы, наконец, добудем хотя бы одного. А то вы помните, какой беготни нам задал этот последний, которого мы зацепили крючком: чертова тварь порвала леску и дала деру вместе с крючком.
– Я подумал, что это ужасно, – сказал второй. – Птица была совсем ручная и летела за кораблем несколько дней. Вспомните судьбу Старого морехода.
– К черту Старого морехода! – огрызнулся первый.
– Не думаю, чтобы вам была знакома история Старого морехода. Но есть и другое соображение, более практического свойства, которым я бы хотел с вами поделиться. Вам не следует стрелять в альбатроса, ибо местные относятся к этим птицам с суеверным уважением, и вам это может выйти боком.
– Да плевать мне, что скажут эти поганые португальцы! – бросил молодой человек, прицеливаясь. Он выстрелил. И пуля попала в цель.
И в ту же секунду сверху налетел альбатрос гораздо большего размера и ударил его своим мощным крылом. Второму англичанину понадобилось не много времени, чтобы установить, что удар был смертельным.
Еще более странная картина предстала глазам рыбаков, пришедших на берег за своим обычным занятием. На кромке берега лежала мертвая Марина; и на груди ее покоился мертвый альбатрос, которому пуля попала прямо в сердце. А над ними описывал круги самец-альбатрос, громким криком оплакивая смерть своей подруги.
О Фантоме. Биография Стенбока.
читать дальшеЕсли зайти в какой-нибудь английский букинистический магазин и спросить книги Эрика, графа Стенбока, продавец в лучшем случае пожмёт плечами; большинство антикваров это имя и слыхом не слыхивало, не говоря уж о том, чтобы держать книги Стенбока в руках. Он нечто вроде литературного фантома. Однако, как бы то ни было, при жизни писателя вышли 4 книги:
– Любовь, Сон и Смерть (1881?): томик стихов на 43 страницы, ныне крайней редкости.
– Мирт, рута и кипарис (1883): тоже книга стихов, на этот раз объёмом в 67 страниц. И тоже легендарной редкости.
– Тень смерти (1893): ещё один том стихов, толщиной в 79 страниц, один раз переиздававшийся в серии "Дегенерация и регенерация. Тексты эпохи премодерна" в составлении Йена Флетчера и Джона Стока (1984)
Во многих его стихотворениях отражена страстная одержимость беркширским юношей Чарльзом Бертрамом Фулером, скончавшимся от чахотки в возрасте 16 лет. Современник Стенбока Лайонел Джонсон считал стихи знакомого плохими, но о нём самом отзывался с восхищением.
– Эскизы (этюды) смерти (1884). Эта книга – единственный том прозы Стенбока. Её тоже переиздавали в 1984 году в выше названной серии в качестве репринта, а в 1996 году издательство Дуртро Пресс книгу набрали по-новому, добавив рассказ "Другая сторона" и 2 рассказа Бальзака в переводе Стенбока. Тираж составил 300 пронумерованных экземпляров и ещё 90 также пронумерованных экземпляров в последующем 1997 году.
Наряду с этим в 1883 году вышел чудесный рассказ на тему оборотней "Та сторона" в журнале "Спирит Лэмп" ("The Spirit Lamp"), издаваемым другом Оскара Уайльда лордом Альфредом Дугласом и содержащим, кроме произведений самого Уайльда, вещи Макса Бирбома, Дж. А. Симондса и других выдающихся авторов Fin de Siecle; то есть Стенбок оказался во вполне хорошей компании.
Однако, вместе с тем как Бирбом, Дуглас (хотя главным образом из-за скандала, который привёл Уайльда к низвержению с трона бога эстетов), Уайльд и Симондс по сей день очень известны, Стенбок, кажется, впал в забвение. Лишь в последнее время ситуация несколько исправилась, прежде всего с тех пор, как лондонское издательство "Дуртро Пресс" переиздало маленьким тиражом "Этюды смерти", а также опубликовало том с неизвестными рассказами Стенбока под названием "Дитя души и другие истории".
Куда же делись его книги? Известно, что семья Стенбока выразила неудовольствие гомоэротическими чувствами, выраженными в первой его книге стихов "Любовь, сон и мечты", и вполне возможно, что после его смерти оставшиеся экземпляры книг, изданных в основном за счёт автора, были уничтожены. Уцелела лишь их малая часть, на которой и основывалась легенда о Стенбоке.
Так кем же был этот таинственный аристократ? Аутсайдером? Больным? Извращенцем?
Декадентом? Гением?
Он был всем этим – одновременно. У. Б. Йетс назвал Стенбока "учёным, знатоком, пьяницей, поэтом, извращенцем, человеком на редкость обаятельным". Артуру Саймонсу он показался "странным, фантастическим, возбуждённым, эксцентричным, экстравагантным, мрачным и извращённым". Как с сарказмом заметил современный критик, его сочинения похожи на "намеренную и истеричную пародию... на юного декадента... безграничная манерность, притворный мистицизм и притворное эстетство, абсурдная мешанина из неоязычества и неокатолицизма... ". Всем необходима вереница эпитетов, чтобы описать необычайную личность графа Эрика Стенбока. За недолгую жизнь он произвёл столь сильное впечатление на современников, что оставшихся в мемуарах легенд и анекдотов о нём гораздо больше, чем откликов на его сочинения.
Станислаус Эрик, граф Стенбок родился 12 марта 1860 года в Тирлестейн-холл (Thirlestaine Hall), Челтенхем. Его родителями были Эрих Фридрих Дитрих Магнус Стенбок, граф де Боргес и барон де Топра, и Люси София Стенбок, урождённая Фрерихс, дочь немецкого коммерсанта, покинувшего Бремен в поисках счастья в Англии. Отец Эрика родился в Нарве, служил в рядах русской армии в Санкт-Петербурге и на Кавказе, в 1857 году удалился в отставку, когда отец передал ему большие фамильные владения в Эстонии.
Небольшой викторианский замок, в котором родился Эрик, Фрерихс построил во второй половине 50-ых годов 19-го столетия.
Брак Стенбоков был, видимо, не безоблачным; Эрих Фридрих был запойным пьяницей и умер уже вскоре после рождения сына, а именно 15 апреля 1861 года, в одном из своих владений в возрасте 27 лет. Люси София была, по словам современников, "сложной" персоной, так что маленький Эрик имел все предпосылки сделаться странным – и эти ожидания подтвердил в полной мере.
В возрасте 4 лет он получил отчима. Робкий и добродушный Фрэнк Моветт работал в казначействе и изрядно отличался от странного недолгожителя-аристократа, каким был его предшественник в фаворе Люси Софии Фрерихс. От брака с последней у него было три сына и три дочери, для которых он был хорошим отцом – точно так же, как и для Эрика, тем не менее не любившего, если не сказать ненавидевшего, отчима.
В 1866 году скончался дед Эрика, Йохан Андреас Фрерихс, оставив внуку большую сумму денег с условием выплаты по достижении двадцати одного года.
В 1874 году семья продала Тирлестейн-холл и переехала в усадьбу Висдин-холл (Withdeane Hall) близ Брайтона. На ближайшую пасху Эрика отправили учиться заграницу, а именно в Визбаден, где проживала двоюродная бабушка по материнской линии, баронесса Теодора фон Кнооп. Позже Эрик получал частные уроки, а в апреле 1879 года поступил в Баллиол-колледж в Оксфорде. Говорят, что часть своего детства он провёл в России; его жизненный путь в это время прослеживается с трудом и не полностью. Далее, он некоторое время прожил в Бад Райхенхалле (Германия), где его дядя с материнской стороны Йозеф Карг фон Бебенбург имел большое имение. Все эти многочисленные пребывания за границей, происходившие по желанию отца Эрика и его семьи, сделали молодого Стенбока чужаком в собственной стране – Англии, стране его рождения. В Бад Райхенхалле он, напротив, чувствовал себя очень хорошо в семье Каргов. Эрик тесно сдружился с обеими дочерьми и сыном Каргов, которые были моложе его более чем на 10 лет. Самым сердечным было его отношение к Габриеле Карг (родилась в 1870 году). Её имя, изменённое на мужской лад, появляется в некоторых рассказах Стенбока (например, в "Другой стороне" и "The True Story of a Vampire"). Эти пребывания заграницей – и, конечно, его связь с Эстонией – причина того, что Эрик, граф Стенбок превосходно мог читать, писать и говорить по-немецки. Однако свои литературные труды он сочинял исключительно на английском языке, который был для него по-настоящему родным.
В Оксфорде он пробыл всего лишь четыре семестра: это место ему не подходило. Там была ещё жива память об Уайльде; во всех углах пахло литературой и искусством. Стенбок тоже испытал себя в этом занятии, написав стихи, вышедшие в конце концов под названием "Любовь, сон и смерть" в 1881 году, когда Стенбок уже покинул Оксфорд. Из этой тоненькой книжечки мы узнаём о скорбящем любовнике, у которого друзья отбили его большую любовь. Сердце любовника не выдерживает насмешек всего света. А в конце мы узнаём, что эта большая любовь – некий молодой человек. Может быть, с этим откровенным намёком на гомосексуальность связан уход Стенбока из Оксфорда? В викторианской Англии гомосексуализм строго преследовался: достаточно вспомнить процесс Уайльда. Может быть, его вынудили уйти?..
Эрик уехал в Эстонию, точнее говоря в Калк (Кузаль), владения покойного отца, которые однажды станут его собственными. Ещё был жив дед, граф Магнус, управлявший гигантскими владениями Стенбоков (Калк или Кузаль, Кида, Кёнда, Нойенхоф). Господский дом в Калке, построенный в 1765 году, был большим, впечатляющим, меланхоличным и радостным одновременно; располагался на опушке протяжённого леса. В огромном доме якобы водились привидения; все Стенбоки верили в это, а один член семьи мог предсказывать смерть других людей… Дыханием чуда и мистики был овеян этот старинный род.
В 1882 году Эрик Стенбок вернулся в Англию; здоровье его было хрупким, и финансовое положение ухудшилось. В 1884 году ему даже пришлось бежать от кредиторов, сначала в Брюгге, потом в Антверпен. Наконец, в 1885 году умер его дед граф Магнус, завещая наследство Эрику. Отныне он был чудовищно богат, и его потянуло в Эстонию.
В страстную пятницу 1885 года Эрик прибыл в Калк. В господском доме жило множество людей:члены семьи, слуги, гувернантки, то есть все те люди, составлявшие большое дореволюционное хозяйство. Одна из кузин Эрика, Карен, без памяти влюбилась в своего родственника, старше её на 10 лет, но её родители запретили брак. Да и Эрик, кажется, не особенно был заинтересован в брачных отношениях, что понятно, если соотнести его ранние стихи и жизнь.
Годы в Калке Эрик превратил в сказку. Он жил вместе со слугой один в анфиладе комнат самого верхнего этажа дома. Просторная комната с четырьмя большими окнами и обоями макового цвета была полностью уставлена оранжерейными растениями и меблирована большим письменным столом, пианино, несколькими стульями и множеством мягких кушеток. На полу лежали шкуры самых разных животных, на стенах висели картины Уотса, Берн-Джонса и Росетти. Странное впечатление, исходившее от этой комнаты, ещё больше усиливалось красной лампой, но самым странным была звериная компания, размещённая тут же. По полу ползали черепахи; туда-сюда прыгала обезьяна по кличке Троша, носившая алую шаль, а змея (питон), иногда выпускаемая из клетки, извивалась среди растений. Её кормили живыми крысами. Кроме того в комнате стоял террариум с жабами, ящерицами и саламандрами. Стенбок был привязан ко всем этим тварям, но испытывал интенсивное отвращение к свиньям и не переносил их даже на вид. По утрам он часто появлялся в своём фантастическом японском халате с живой змеёй вокруг шеи. Он позволял ей заползать в рукав – к великому ужасу присутствующих. Спальня Эрика бесконечно привлекала детей. Она была выкрашена в голубой павлиний цвет. Над мраморной каминной полкой был сооружён большой алтарь, драпированный со всех сторон восточными шарфами, павлиньими перьями, лампами и розовыми венками. В центре стояла зелёная бронзовая статуя Эроса. Постоянно горел крошечный огонь, а ароматическая смола в медной чаше парфюмировала воздух. Пол был устлан толстым ковром из Смирны, а над кроватью помещалась большая пентаграмма, призванная отгонять злых духов (он создал собственную религию, сотканную из буддизма, католицизма и идолопоклонничества). Обычно Стенбок, облачённый в зелёный костюм и оранжевую шёлковую сорочку, возлежал на кровати посередине переливчато-синей комнаты и курил опиум в окружении зрителей: раскачивающегося попугая, целой клетки с голубями и интенсивно пахнущей обезьяны, обосновавшейся на какой-нибудь мебели. Всюду ползали черепахи, мыши носились как угорелые вокруг кровати, на который лежал их повелитель в плену грёз, слишком удивительных и поэтому не поддающихся описанию. Опиумом он увлекался скорее серьёзно, чем для расслабления, и курил его с соблюдением ритуалов. Этот период описан Мери Смит, которая со своим мужем, однокашником Стенбока, однажды навестила его на Рождество: "Обстановка комнат графа Стенбока отличалась особым эстетизмом: лампады перед многочисленными статуями Будды, Эрота и других богов. Он говорил, что во время учёбы в Оксфорде они с другом (в настоящее время безумным) меняли вероисповедание каждую неделю... В своей комнате он держал ручных змей, ящериц, жаб и саламандр, и – что гораздо хуже – собрание мрачных пессимистичных картин Симеона Соломона в духе Россетти. В саду у него был зверинец с тремя оленями, медведем и лисой... "
В Калке Эрик инсценировал театральные постановки – как уже прежде в Бад Райхенхалле – и вместе с кузинами и кузенами основал "Клуб идиотов". Сохранились интересные фотографии клуба. Члены его устраивали сумасшедшие представления; например, однажды напугали семейного врача, разведя огонь на каменном полу входного холла и расположив вокруг костра группу цыган – гостей Эрика. Для Эрика Стенбока это было безумно счастливое время, и совершенно не понятно, почему он внезапно покинул Колк и больше туда никогда не возвращался.
По-видимому, весной 1887 года Эрик вернулся в Англию – как раз вовремя, чтобы пережить начало 90-ых годов, выдающийся период английской литературы и изобразительного искусства. Уолтер Патер, Обри Бердслей, У. Б. Йетс, Киплинг, конечно, Уайльд, Саймонс, Доусон – собралось молодое поколение деятелей искусства, наложившее неизгладимый отпечаток на следующее десятилетие. Стенбок осел в центре этого движения: в Лондоне. Он был богат, заводил знакомства, но всё-таки оставался одинок. Взрывы радости сменялись тяжёлой депрессией.
Он свёл личное знакомство с Бердслеем и даже с Уильямом Батлером Йейтсом, которого однажды пригласил поужинать. Будто бы существует сообщение Йейтса об этой встрече, но, к сожалению, не опубликованное.
Он встречался с молодым поэтом Эрнестом Рисом (Rhys), описывающим Стенбока так: "Он был маленьким, очень симпатичным; мелкие соломенного цвета кудри обрамляли круглое, мягкое лицо с фарфорово-голубыми глазами. Он задерживался в дверях, вытаскивал из кармана маленькую золотистую колбу с духами, увлажнял ими кончики пальцев, проводил пальцами по волосам и только потом приветствовал хозяйку". Трансвестизм был, по-видимому, способом его самовыражения. Его обесцвеченные волосы достигали плеч, он носил яркие шёлковые сорочки и восточные наряды, красил ногти, сильно душился и обвешивался драгоценностями.
В Лондоне, где Стенбок поселился в доме 11 на Слоан-террас (Sloane Terrace 11), он точно так же обставил комнату по своему самобытному вкусу, держал экзотических птиц. Снова горел красный фонарь, на этот раз между статуей Будды и бюстом Шелли, а облака благовоний и духов наполняли воздух. Артур Саймонс описывает обиталище Стенбока как "некий дом, скорее на отшибе, стоящий в ряду домов, где обитало несколько вырожденцев", а самого Стенбока как "одно из самых бесчеловечных созданий человеческих, с какими я только сталкивался; бесчеловечное и ненормальное; вырожденец, наделённый не знаю сколькими пороками". Едва ли Стенбок бывал в Лондоне днём, хотя и свёл шапочное знакомство с поэтами-декадентами и периодически делился деньгами и кровом с неудачливым художником Симеоном Соломоном. Он вёл ночной образ жизни. По природе Стенбок был отшельником и знал, что жжёт свечу с обоих концов. В надежде замедлить саморазрушительную инерцию Стенбок окружил себя миром искусственной, ритуализированной роскоши.
Приглашения Стенбока на ужин немного отклонялись от нормы. Не говоря уж о том, что он предпочитал жареного павлина, порой обстановка была довольно-таки странной. Однажды гости званого ужина обнаружили вместо стола гроб. По мановению Стенбока крышку гроба открыли – под ней была сокрыта изысканная еда. Также говорят, что он принимал пищу, сидя в гробу с ручной жабой на плече. В его доме между бюстами Шелли и Будды горела красная неугасимая лампада, а по комнатам летали длиннохвостые попугаи и ара. В доме было душно от воскуряемого ладана и дыма опиума, а сам хозяин сидел перед пылающим камином, поглощённый своим кальяном.
Ещё существует легенда, по которой однажды Стенбока навестил в лондонской квартире Оскар Уайльд, чьё любопытство было возбуждено эксцентричным поэтом. Уайльд вошёл в помещение с горящей красной лампой между Буддой и Шелли в то время, как Стенбока там не было. Поскольку Уайльд был завзятым курильщиком, его первым импульсом стало подойти к горящей лампе и прикурить от неё сигарету. Как раз в этот момент появился Стенбок и, увидев святотатство, с криком упал в обморок.
Уайльд слегка подтолкнул носком туфли лежащего без чувств хозяина, но так как тот не пошевельнулся, он глубоко затянулся сигаретой и покинул квартиру. Как уже было сказано, это легенда, за которую некому поручиться кроме Рисa, а на него не всегда можно полагаться в таких вещах. Рис был тем, кто уговорил Стенбока перевести несколько историй Бальзака. Вместе с Мо Эйди (More Adey) Стенбок принялся за работу, и в 1890 году вышел их совместный перевод.
Как и в Эстонии, в Англии тоже скоро возник "Клуб идиотов"; есть фотографии его членов, закутанных в простыни, держащих в руках бессмысленные предметы и таким образом вполне соответствующих "возвышенному" названию клуба – освежающая позиция по отношению к так называемой серьёзности мира, против которой Стенбок пытался бороться изо всех сил. Эрик описывал это так: "Мы выброшены из рая, куда больше никогда не сможем вернуться, но ужас и мерзости жизни немного смягчаются способностью к смеху".
В 1890 году переезжает внутри Лондона, а именно на Глостер-уолк, 21 (Gloucester Walk 21), на вершину Кэмден-хилла. Там в саду рос боярышник, к которому он испытывал глубокую эмоциональную тягу. С его здоровьем, и без того неважным, дело обстояло всё хуже и хуже, – одной из причин был алкоголизм: Джонсон жаловался на "дьявольскую" смесь напитков, которую Стенбок ему предлагал. Граф не только ослаб физически, но и был фаталистически одержим смертью. Он всё ещё давал великолепные обеды, сам же не переносил ничего, кроме хлеба и молока. Он перестал развлекать гостей игрой на рояле. Взгляд его был затуманен, появилась смертельная бледность. Видимо, ради здоровья он совершал поездки за границу (куда, неясно, может быть, в Россию), но пользы от этого не было никакой. В 1890 или 1891 году он вернулся в Бад Райхенхалль, также ездил во Французскую Ривьеру и в Истрию; детали этих поездок неизвестны.
Наряду с физическими недугами cтали сказываться последствия его душевных проблем. В Висдин-холле он терзал домашних манией преследования и белой горячкой, и столь запугал юных Моветтов, что их пришлось отселить в дальние комнаты. Он начал страдать бредом преследования, а его сопровождение в путешествиях было более чем причудливым: кроме человеческого эскорта (в основном двух тётушек), там присутствовали собака (что само по себе ещё нормально), обезьяна (до некоторой степени тоже нормально) и… кукла в натуральную величину, бывшая, по непоколебимому убеждению Эрика, его сыном, которую он называл „le petit comte“ (маленький граф). Он должен был видеть её каждый день, а, когда её не было поблизости, справлялся о её здоровье. Её здоровье было очень важно для него. Стенбоки считали, что некий недобросовестный монах – или, возможно, иезуит, – вымогает у него изрядные суммы денег под предлогом оплаты за обучение куклы. Полное мракобесие!
В июне 1893 года вышел его рассказ "Другая сторона" в журнале „The Spirit Lamp“, издаваемом лордом Альфредом Дугласом – любовником Оскара Уайльда – и соответственно ориентированном на гомосексуальные темы. Этот журнал уже тогда пользовался большим уважением. Сегодня за полные номера приходится платить совсем не малые деньги. Впервые произведение Стенбока получило широкое распространение.
В 1893 году вышел его последний сборник стихов, мрачно озаглавленный "Тень смерти", содержащий множество горьких воспоминаний о жизни поэта и предчувствие грядущего конца.
В том же году Стенбок составил завещание – признак того, что он чувствовал приближение конца. Несмотря на странности, его ни в коем случая нельзя было назвать помешавшимся умом. Напротив, он был во многих смыслах очаровательным и остроумным собеседником.
В 1894 году вышли, наконец, "Этюды о смерти. Романтические сказки" – книга, обеспечившая Стенбоку память потомков. Изумительную обложку (фронтиспис) (совы, летучие мыши, могилы и геральдический знак Стенбоков – посох, увитый змеёй) он разработал сам. Но и эта маленькая книга – как прежде его стихи – была едва замечены публикой. Семь рассказов отличает оригинальное воображение и живой стиль, весьма далёкий от меланхолии его стихов.
Между тем Стенбок заболел циррозом печени. Зимой 1894 – 1895 гг. болезнь находилась уже в прогрессирующей стадии. Зима была страшно холодной и задыхалась от снега. Всё же Стенбок пережил её. Казалось, он ещё раз хотел увидеть весну, прежде чем вступить в царство своей опиумной фантазии. 26 апреля 1895 года он умер в Висдин-холле, доме матери. Юные Моветты и их друзья репетировали в этот день весёлую пьеску в гостиной, когда Эрик агонизировал в своей комнате. Поскольку их мать была смертельно больна (опекаемая дочерью Маргарет, она не допускала к себе других членов семьи), должно быть, они просто пытались поднять себе настроение. В день своей смерти Эрик, пьяный и разгневанный, видимо в приступе белой горячки, пытался ударить кого-то кочергой и свалился в камин с кровоизлиянием в мозг, которое положило конец его подточенному циррозом организму. Люси Моветт ненадолго пережила своего сына. Она скончалась в Висден-холле 14 октября 1896 года.
Весной 1895 года Лондон был потрясён трагедией Оскара Уайльда. Процесс нашёл отклик во всех слоях английского общества. Росс и Эйди были, разумеется, заняты поддержкой Оскара.
Вряд ли кто-нибудь принял к сведению конец этой молодой трагической жизни, потому что как раз в этот день начался шумный процесс против Оскара Уайльда – присяжные не пришли к согласию по составу обвинений.
1 мая Эрика Стенбока похоронили на католическом кладбище в Брайтоне; всё-таки некоторые родственники и друзья проводили его в последний путь. Перед погребением из тела изъяли сердце и отправили в Эстонию – туда, где он провёл самое счастливое время своей жизни. Сердце заложили в стеклянную урну и поставили в шкаф, вделанный в стену церкви (церковь Св. Лаврентия 14 века сохранилась до сих пор), ключ от которого хранил пастор. Каждое воскресенье, идя в церковь, дети Калка (ныне посёлок Куусалу) разглядывали сердце. Те, кто в жизни были ему дороже всех, сохранили память о нём и после смерти.
И последнее:в тёмную ненастную ночь дядя и наследник Эрика Михель, граф Стенбок, сидел в своём кабинете в Колке. Тут он услышал чей-то голос. Он отложил перо и выглянул в окно. Он узнал лицо Эрика, прижавшееся к оконному стеклу – бледное и мокрое от слёз. На следующий день граф получил телеграмму с известием о смерти Эрика; он умер в ту самую секунду, в которую показался родственнику в Эстонии...
Добавление: в 1999 году в издательстве "Блитц" вышел немецкий перевод "Этюды смерти", включающий как оригинальный состав сборника, так и рассказ "Другая сторона", выходивший в своё время отдельным изданием. В книге, написанной в лёгком, простом французском стиле, Стенбок изображает ужасы умирания, безумия и сверхъестественного. Особенно интересна история об оборотнях "Другая сторона" и "Истинная история одного вампира", гомосексуальная история о вампире, своего рода ответ на "Кармиллу" Ле Фаню, только с точки зрения мужского гомосексуализма. Рассказ, однако, не достигает эмоциональной интенсивности и психологической глубины произведения ирландского автора.
Музыкант и издатель Дэвид Тибет в своём издательстве "Дартро" издал все написанные произведения графа Стенбока, как выходившие при жизни автора, так и оставшиеся неопубликованными.
Библиография (прижизненные издания)
Love, Sleep and Death (стихи "Любовь, Сон и Смерть", Оксфорд и Лондон 1881?)
Myrtle, Rue and Cypress (стихи "Мирт, рута и кипарис", 1888, Лондон)
The Shadow of Death (стихи "Тень смерти", 1893, Лондон)
Studies of Death (рассказы "Этюды о смерти", 1894, Лондон)
Hylas
Narcissus
The Dead of a Vocation
Viol d’Amour
The True Story of a Vampire
The Egg of the Albatross
The Worm of Luck
The Other Side ("Та сторона", рассказ, журнал "The Spirit Lamp" – "Спирит Лэмп", 1893 год)
Новеллы Бальзака (1890, две из всех новелл в переводе Стенбока): Christ in Flanders, A Passion in the Desert
Переводы на русский
"Триумф зла", серия "Creme de la Creme", издательства "Kolonna Publications" и Митин журнал, 240 стр., 2005 год
Дэвид Тибет "К русским читателям Эрика Стенбока"
Джереми Рид "Сто лет отсутствия"
Гилас – Hylas
Нарцисс – Narcissus
Гибель призвания – The Death of a Vocation
Виола д’аморе – Viol d’Amour
Яйцо альбатроса – The Egg of the Albatross
Правдивая история вампира – The True Story of a Vampire
Червячок удачи – The Worm of Luck
Та сторона – The Other Side
Миф о Панче
Мазурка мертвецов
Дитя души – The Child of the Soul
Жирандола – La Girandolla
Святой Венанций наших дней – A Modern St. Venantius
История наплечника – The Story of a Scapular
Фауст
Королевский бастард, или Триумф зла
Сохранённая тайна
Митин журнал, № 60, 2002 год
Правдивая история вампира
Святой Венанций наших дней
Жирандола
История наплечника
«Ученый, знаток искусства, пьяница, поэт, извращенец, обаятельнейший из людей» У. Б. Йейтс.
Граф Эрик Стенбок (1860-1895) происходил из шведско-немецкой аристократической семьи, владевшей обширными поместьями в Эстонии, но почти всю жизнь провел в Англии. Эксцентрик, опиоман, уранист, декадент, - Стенбок жил в мире грез, выбирался из дома только по ночам и не расставался с деревянной куклой, которую считал своим сыном. Он умер в первый день суда над Оскаром Уайльдом, и почти все экземпляры сборников его стихов и прозы были уничтожены родственниками после его смерти.
Лишь в конце XX века музыкант Дэвид Тибет (Current 93) разыскал в архивах и издал "романтические истории" Стенбока. Они и вошли в эту книгу - первое собрание прозы графа Стенбока на русском языке.
Эрик Стенбок. БИБЛИОГРАФИЯ
читать дальшеОсновные произведения
Сборники стихов
Love, sleep & dreams : a volume of verse. — Oxford : A. Thomas Shrimpton & Son ; Simpkin Marshall & Co, 1881?
Myrtle, rue and cypress : a book of poems, songs and sonnets. — London : Hatchards, 1883
The shadow of death : poems, songs, and sonnets. — London : The Leadenhall Press, 1893
On the freezing of the Baltic Sea. — Timothy d’Arch Smith, 1961
The shadow of death ; Studies of death (Degeneration and regeneration : texts of the premodern era). — New York : Garland Pub., 1984
Love, sleep & dreams : a volume of verse. — Harleston : Hermitage Books, 1992
Myrtle, rue and cypress : a book of poems, songs and sonnets. — Harleston : Hermitage Books, 1992.
The collected poems of Count Stenbock. — London : Durtro, 2001.
Рассказы
Studies of death : romantic tales (London : David Nutt, 1894)
The shadow of death ; Studies of death (Degeneration and regeneration : texts of the premodern era). — New York : Garland Pub., 1984
The true story of a vampire. — Edinburgh : Tragara Press, 1989
Studies of death : romantic tales. — London : Durtro Press, 1997.
The child of the soul. — London : Durtro, 1999
A secret kept. — London : Durtro Press, 2002
The king’s bastard or, the triumph of evil. — London : Durtro Press, 2004.
Эссе
The myth of Punch. — London : Durtro Press, 1999.
Пьесы
La Mazurka des Revenants : a serious extravaganza in six parts. — London : Durtro Press, 2002.
Публикации на русском языке
Святой Венанций наших дней. Жирандола. История наплечника: Рассказы. //Пер. С. Трофимова. Митин журнал, № 60, 2002.
Та сторона. Дитя души. Фауст: Рассказы //Пер. С. Трофимова, В. Вотрина. Митин журнал, № 62, 2005.
Триумф зла. Тверь: Kolonna publications, 2005, 240 с (Crème de la Crème) (сборник включает практически всю сохранившуюся прозу).
Литература
Тибет Д. Граф Эрик Стенбок: краткая справка о жизни и творчестве. Рид Дж. Сто лет отсутствия: Граф Эрик Стенбок. В кн.: Э. Стенбок. Триумф зла. Тверь: 2005.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ВАМПИРА
читать дальшеИстории о вампирах обычно происходят в Стирии; моя - не исключение. Надо сказать, что Стирия совершенно не похожа на романтическое место, предстающее в описании людей, никогда там не бывавших. Это скучная равнинная страна, прославленная лишь своими индюками, каплунами, да глупостью обитателей.
Вампиры обычно приезжают по ночам, в каретах, запряженных парой черных лошадей. Наш вампир прибыл вечером - на банальном поезде. Вы можете подумать, что я шучу или что имею в виду финансового вампира. Но нет, я говорю серьезно. И человек, о котором пойдет речь, был настоящим вампиром существом, опустошившим мой дом.
Обычно вампиров описывают как смуглых людей зловещей красоты. Однако этот вампир, напротив, был белокурым и на первый взгляд ничем зловещим не отличался. У него было симпатичное лицо, но я бы не назвала его невероятным красавцем.
Да, он разорил наш дом, погубил сначала брата, которого я обожала, а затем моего дорогого отца. И, тем не менее, я должна признать, что тоже стала жертвой его чар и, вопреки всему, не питаю к нему враждебных чувств.
Несомненно, вы читали в различных газетах о "Баронессе и ее питомцах". Я хочу рассказать о том, как же случилось так, что я растратила большую часть своего состояния на приют для бездомных животных.
Теперь я старуха, а в ту далекую пору, о которой пойдет речь, мне было лет тринадцать. Сперва опишу наше семейство. Мы были поляками, семья Вронских, и жили в замке в Стирии. Круг домочадцев был ограничен и, если не считать слуг, состоял из отца, бельгийки-гувернантки, - достопочтенной мадемуазель Воннер, - моего брата и меня самой. Позвольте мне начать с отца: он был стар, и мы с братом появились на закате его жизни. Мать я совсем не помню. Она умерла при родах моего брата, который был младше меня на год с небольшим. Отец занимался наукой и постоянно читал малопонятные книги, написанные на множестве незнакомых мне языков. У него была длинная седая борода, а на голове обычно носил черную бархатную ермолку.
Как он был добр к нам! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицей. Сердце отца принадлежало Габриелю - или Гавриилу, - так мы произносили это имя по-польски... А чаще всего называли его по-русски Гаврилой. Я, конечно же, имею в виду своего брата. Он очень походил на маму, чей единственный портрет - вернее, легкий набросок мелками - висел в кабинете отца. Нет, нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и будет нетленной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.
В ту пору, как я уже сказала, я была еще ребенком. Меня звали Кармилой. Мои длинные спутанные волосы не хотели ложиться в прическу, не слушались гребня. Я не была хорошенькой - по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь назвать себя привлекательной. И в то же время мои черты на этих пожелтевших снимках могли бы привлечь внимание лукавая несимметричность линий, дерзкий рот, большие непокорные глаза.
Меня считали озорной девчонкой, но в шалостях я уступала Габриелю. Во всяком случае, так утверждала мадемуазель Воннер. Скажу, что она была очень приятной дамой средних лет, отлично говорила по-французски, хотя и была бельгийкой, и могла объясниться по-немецки, языке, на котором говорят в Стирии.
Мне трудно описывать брата. В нем чувствовалось что-то странное и сверхчеловеческое (наверное, лучше сказать проточеловеческое) - нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова, но и оно не совсем верно. У Габриэля были большие и раскосые глаза, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои. Нас вообще многое объединяло. Я однажды слышала, что моя мать происходила из цыган - очевидно, этим и объяснялась наша необузданная и врожденная дикость. Но если я считалась непослушным ребенком, то Габриель был просто воплощением свободолюбия. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки. Он надевал их только по воскресеньям и лишь в эти дни позволял расчесывать волосы - конечно, мне и больше никому.
Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде "en arc d'amour"! Глядя на них, мне всегда вспоминался строка из псалма: "Красота изольется с уст твоих, ибо будет с тобой навеки Божья милость". Уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное и стройное тело!
Он бегал быстрее оленей; прыгал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Брат был олицетворением живой природы. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки, но, если он уступал ее уговорам, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя, к примеру, скрипку держал как угодно, но только не принятым способом. И больше всего ему нравились дудочки, которые он сам вырезал из тростника или тонких веточек. Мадемуазель Воннер пыталась приобщить Габриеля к игре на пианино, но ей это не удалось. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Наш отец потакал ему в каждом капризе.
Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто на земле не могло бы заставить Габриеля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились к нему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннер теряли его в лесу (брат часто убегал от нас) и после долгих поисков находили Габриеля под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал пленительные мелодии, окруженный лесными зверьками: зайцами, лисичками, ежами, сурками и белками. Он часто приносил их домой и оставлял в саду. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для нашей гувернантки.
Для своего жилища брат выбрал маленькую комнату на верхнем уровне замковой башни. Вместо того чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриель с удовольствием посещал воскресные мессы и, отправляясь в приходскую церковь, всегда облачался в белый стихарь и красную сутану. В этой одежде, аккуратно причесанный и вымытый, он казался скромным благовоспитанным мальчиком. Во время служб он был полон божественного смирения. Какой экстаз пылал в его прекрасных глазах!
Я пока ни слова не сказала о вампире. Ну что же, позвольте мне начать эту грустную историю. Однажды мой отец поехал в соседний город. Он часто так делал. Однако на сей раз папа вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен не попал на свой поезд из-за задержки на узловом полустанке, а поскольку поезда в наших краях ходили не часто, ему предстояло провести на станции всю ночь. Он случайно разговорился с отцом и пожаловался на досадную задержку. Папа предложил ему переночевать в нашем доме, и незнакомец охотно согласился. Да вы и сами знаете, что в этой глухой провинции мы почти патриархальны в своем гостеприимстве.
Мужчина назвался графом Вардалеком. Несмотря на венгерскую фамилию, он хорошо изъяснялся по-немецки - причем, без малейшего акцента и, я бы даже сказала, с легкими славянскими интонациями. Его голос был до странности мягким и вкрадчивым. Чуть позже мы узнали, что он умел говорить по-польски, а мадемуазель Воннер восхищалась его прекрасным французским. Казалось, он владел всеми языками. Но позвольте описать вам наши первые впечатления. Он был высоким мужчиной, с красивыми вьющимися волосами, обрамлявшими его женственно округлое лицо и ниспадавшими на плечи. В фигуре чувствовалась нечто змеиное - я не в силах описать что именно, но это было так. Утонченные черты; притягивающие взор, холеные руки; большой, с горбинкой, нос; красивый рот и привлекательная улыбка, контрастировавшая с печалью, застывшей в его глазах. В момент нашей первой встречи граф выглядел очень усталым. Его веки были полуприкрыты. На самом деле, они оставались такими почти всегда. Мне даже не удалось поначалу определить цвет его глаз и его возраст.
Внезапно в комнату вбежал Габриель. В волосах его запуталась желтая бабочка. Он держал в руках бельчонка и, как обычно, был босоногим. Незнакомец взглянул на брата, и я заметила странный блеск в его глазах. Веки графа приподнялись, открывая изумрудную зелень глаз. Габриель испуганно остановился перед ним, словно птица, очарованная голодной змеей. Он протянул Вардалеку руку, и тот пожал ее, зачем-то придавив указательным пальцем пульсирующую жилку на запястье мальчика. Не знаю почему, но я заметила это. Габриель ошеломленно отступил к двери и, выбежав из комнаты, помчался к себе наверх - на этот раз по лестнице, а не по веткам дерева. Я была в ужасе оттого, что граф мог подумать о нем. К моему облегчению, брат вскоре вернулся - в бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я расчесала ему волосы, и он весь вечер вел себя на редкость хорошо.
Когда Вардалек спустился в гостиную к ужину, его вид изменился. Он выглядел гораздо моложе. Я никогда не видела у мужчин такой эластичной кожи и изящного телосложения. А ведь прежде граф казался мне ужасно бледным.
Во время ужина он был душой компании и очаровал всех нас - особенно, отца. Как оказалось, у них были сходные увлечения. Когда папа завел речь о своем военном прошлом, Вардалек рассказал историю о маленьком барабанщике, который получил в бою серьезное ранение. Веки графа снова поднялись, и меня напугал его мертвенно-тусклый взгляд, оживленный каким-то диким возбуждением. Впрочем, это выражение промелькнуло лишь на миг.
Главной темой застольной беседы были мистические книги, которые отец недавно приобрел у букиниста. Папа не мог их понять, и вдруг оказалось, что Вардалек прекрасно в них разбирается. Когда подали десерт, отец спросил, торопится ли граф завершить свое путешествие.
- Если спешка не велика, не согласились бы вы погостить у нас какое-то время?
Отец намекнул, что, хотя мы и живем в глуши, гость мог найти в его библиотеке много интересного.
- Я не спешу, - ответил Вардалек. - И у меня нет особой причины продолжать свое путешествие. Если я могу помочь вам в толковании книг, то буду рад оказать услугу.
Внезапно его улыбка стала горькой - очень горькой - и он добавил:
- Видите, я космополит, земной скиталец.
После обеда отец спросил, не играет ли наш гость на пианино.
- Да, немного, - ответил граф.
Он сел за инструмент и начал наигрывать венгерский чардаш - дикий, восторженный, чудесный. Эта музыка могла свести с ума. И он играл с безумным напряжением.
Габриель стоял рядом с ним. Его глаза смотрели вдаль невидящим взором. Тело сотрясала дрожь. Наконец, выбрав место, где основная тема чардаша начиналась вновь, он тихо прошептал:
- Пожалуй, я мог бы повторить эту мелодию.
Он быстро сбегал за скрипкой и самодельным ксилофоном, а затем действительно повторил мелодию, поочередно меняя свои инструменты. Вардалек взглянул на него и печально произнес:
- Бедное дитя! В твоей душе живет музыка.
Я не поняла, почему он соболезновал, а не поздравлял Габриеля с его необычным даром. Брат был застенчив, как дикие зверьки, которых он приручал. Наш мальчик всегда сторонился посторонних, и если в дом приезжал незнакомый человек, он, как правило, прятался в башне, а я приносила туда ему пищу. Представьте мое удивление, когда на следующее утро я увидела его в парке с Вардалеком. Они шагали рука об руку по аллее и оживленно беседовали. Габриель показывал гостю свою коллекцию лесных зверей, для которых мы устроили зоологический сад. Мне показалось, что он полностью находился под властью графа. Нет, нам нравился Вардалек, и мы были рады, что он относился к Габриелю с искренней добротой и участием. Однако нас удивляло - хотя вначале это замечала только я - что граф постепенно терял здоровье и бодрость. Он не выглядел таким изнуренным и бледным, как в день приезда, но в его движениях появилась апатия, которой прежде не было.
Отец все больше и больше увлекался нашим гостем. Тот помогал ему в исследованиях, и папа с явной неохотой отпускал Вардалека в Триест. Во всяком случае, граф говорил, что ездит именно туда. И он всегда возвращался, привозя нам подарки - восточные сладости, ожерелья и ткани. Хотя я знала, что всякие люди бывали в Триесте, в том числе и из восточных стран, но даже в ту пору понимала, что странные и великолепные предметы, которые дарил Вардалек, не могли быть куплены в Триесте, городе, запомнившимся мне, в основном, лавками, в которых торговали галстуками.
Когда граф уезжал, брат постоянно говорил о нем. И все же на какое-то время он снова становился прежним жизнерадостным ребенком. А Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел старше и бледнее. Габриель подбегал к нему, бросался в объятия и целовал его в губы. При этом тело графа сотрясала странная дрожь, и несколько часов спустя он вновь молодел и наполнялся силой.
Так продолжалось довольно долго. Мой отец не желал больше слышать об окончательном отъезде Вардалека. Гость постепенно превратился в постояльца, а мы с гувернанткой стали замечать неладное в поведении Габриеля. И только один отец был абсолютно слеп к тому, что творилось в доме.
Однажды вечером я спустилась в гостиную, чтобы взять там какую-то вещь. Проходя по лестнице мимо комнаты графа, я услышала ноктюрн Шопена. Вардалек играл на пианино, которое перенесли в его комнату. Музыка была столь пленительной, что я остановилась и, прислонившись к перилам, заслушалась. Внезапно в полумраке лестнице возникла белая фигура. В ту пору мы верили в привидения, и я, оцепенев от страха, прижалась к колонне. Каково же было мое изумление, когда я увидела Габриеля, медленно спускавшегося вниз. Он двигался, точно в трансе. Это напугало меня даже больше, чем возможная встреча с призраком. Но могла ли я поверить своим глазам? А вдруг он мне просто привиделся?
Я не могла пошевелиться. Брат в длинной ночной рубашке спустился по лестнице и открыл дверь в комнату графа. Он оставил ее приоткрытой. Вардалек продолжал играть. Но чуть позже он заговорил - на этот раз по-польски:
-- Nie umiem wyrazic jak ciechi kocham... - "Мой милый, я вынужден расстаться с тобой. Твоя жизнь - это моя жизнь, а я должен жить, хотя уже и умер. Неужели Бог не сжалится надо мной? О, жизнь! Ах, муки жизни!
Он взял полный отчаяния аккорд и стал играть заметно тише.
- О, Габриель! Любимый! Ты моя жизнь. Да, жизнь! А что такое жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Конечно, при твоем изобилии ты мог бы и дальше делиться жизнью с тем, кто уже мертв. Но хватит!
Он вдруг заговорил хриплым шепотом.
- Пусть будет то, чего не миновать!
Брат все так же стоял подле него, с пустым и застывшим взглядом. Наверное, он явился сюда в состоянии лунатического сна. Вардалек, прервав на минуту мелодию, издал вдруг горестный стон, а затем печально и мягко добавил:
- Ступай, Габриель! На сегодня достаточно!
Брат вышел из комнаты - все той же медленной поступью и с тем же невидящим взором. Он поднялся к себе, а Вардалек заиграл что-то очень тревожное. И хотя играл он не очень громко, мне казалось, что струны вот-вот порвутся. Я никогда не слышала такой неистовой и душераздирающей музыки.
Утром мадемуазель Воннер нашла меня на ступенях лестницы. Наверное, мне стало дурно, и я лишилась чувств. Но что если все это было сном? Даже теперь я ни в чем не уверена. А тогда меня терзали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что я могла им сказать?
Позвольте мне сократить эту длинную историю. Габриель, который в жизни не знал болезней, внезапно захворал. Мы послали в Грац за доктором, но тому не удалось найти причин недуга. Он сказал, что это истощение - болезнь не органов, а чувств. Ну что мы могли тут поделать?
Даже отец осознал тот факт, что Габриель серьезно болен. Его беспокойство было страшным. Последний темный след на его бороде поблек, и она стала полностью белой. Мы привозили докторов из Вены, но их опыт и знания не помогали. Брат, в основном, находился без сознания, а когда приходил в себя, то узнавал только Вардалека, который постоянно сидел у его постели и ухаживал за ним с потрясающей нежностью.
Однажды я сидела в соседней комнате и вдруг услышала неистовый крик графа:
- Быстрее! Пошлите за священником! Быстрее!
И сразу после этого горестно добавил:
- Поздно!
Габриель спазматически вытянул руки и обвил шею Вардалека. Это было его единственное движение за долгое время. Граф склонился к нему, целуя в губы. Я бросилась вниз, чтобы позвать священника. Через минуту, когда мы вбежали в комнату брата, Вардалека там уже не было.
Священник соборовал покойника. Наверное, душа Габриеля летела в тот миг к небесам, но мы тогда еще не верили в его кончину.
Вардалек навсегда исчез из замка, и с тех пор я о нем ничего не слышала.
Вскоре умер и мой отец. Он как-то внезапно постарел и увял от горя. Все состояние Вронских перешло ко мне. В память о брате я открыла приют для бездомных животных, и теперь на старости лет люди смеются надо мной. Они по-прежнему не верят в вампиров!
ЯЙЦО АЛЬБАТРОСА
читать дальшеВерхушку окруженного морем заброшенного маяка вряд ли назовешь подходящим или хотя бы желательным пристанищем для маленькой девочки. Там-то и обитала Марина.
Население Вареньи, кажется, не склонно было считать это чем-то необычным. Она всегда там жила: и когда родители ее умерли, она осталась там одна. Кроме того, было в ней что-то таинственное; и хотя в городе ее хорошо знали и даже любили, это не мешало людям думать, что с ней что-то не так.
Варенья – это остров в Вест-Индии, не очень известный широкой публике; тем не менее, сюда стекается множество иностранцев в поисках редких орхидей, бабочек и особенно яиц водоплавающих птиц, кои сделали остров своим оплотом. Иностранцы, приезжающие туда, в основной массе богатые люди, владеющие собственными яхтами, и остров преуспевает за их счет.
Порой, довольно редко, сюда заходят и пароходы. Говоря, что родители Марины умерли на маяке, я не совсем следую истине, потому что они не были ее родителями: но нашли ее не в капусте, а выловили из моря сетью для ловли макрели, когда ей было годика три. Откуда она была родом, кто были ее родители, никто не знал. Когда ее выловили, она не умела говорить. Она не тонула: напротив, отлично держалась на воде, как щенок или котенок. Все признавали, что у нее белая кожа и другие характерные черты жителей Окторуна. Но люди все равно считали ее не от мира сего. Она, казалось, не понимала и не откликалась ни на один известный язык; однако быстро выучила португальский. К этому-то странному морскому чаду и привязалась старая чета, потерявшая в море единственного ребенка, назвав ее Мариной, по месту ее происхождения.
К тому времени был уже построен новый маяк, но им было разрешено оставаться на старом месте. Двое стариков умерли почти одновременно; и Марина осталась одна. Она никому не принадлежала, и никто особенно не горел желанием ее приютить. Но, как я уже сказал, ее любили в городе, где она появлялась со своими странными товарами; ибо вот чем она зарабатывала на жизнь.
Она собирала всяческие диковинные, переливчатые раковины и делала из них ожерелья, шкатулки и всякое прочее. Также она делала забавные букетики из сухих водорослей. Но основным источником ее заработка были яйца чаек, кайр, морских ласточек, пингвинов и других птиц.
Как ни странно, все они с нею вели себя как ручные. Они прилетали к ней за кормом и позволяли ей вынимать яйца из своих гнезд. Она никогда не брала больше одного яйца. Будучи необычайно ловкой, она могла без труда вскарабкаться по скалам к птичьим твердыням.
Она была специалистом в этом деле. Если кто-либо другой пытался собирать их яйца, птицы всяческого калибра слетались отовсюду и единодушно, безжалостно набрасывались на пришельца.
Итак, раз в неделю можно было увидеть, как странная фигурка переплывает залив в лодчонке, выкрашенной собственноручно в зеленый цвет и украшенной причудливыми кораллами и раковинами.
Одевалась Марина очень просто, – в свободный белый балахон, подпоясанный шелковым кушаком цвета морской волны; одним исключительно удачным днем она сумела купить сей предмет облачения, всегда манивший ее. Ноги ее были вечно босы; однако она носила ожерелья и браслеты из раковин, а на голове – венки из нежных водорослей.
У нее были зеленые глаза; волосы ее тоже были своеобразного оттенка, при определенном освещении казавшегося зеленым. Так что не было ничего странного в том, что суеверные считали ее водяной феей.
Поэтому, несмотря на то, что жила она одна, она была в безопасности, ибо никто не посягал на ее добро или на нее саму. Остальное время она проводила, плавая или катаясь на лодке или бродя меж скал в поисках разных даров моря. Только вот ее наряд тогда был еще проще, чем воскресный. Боюсь, бедная Марина была язычница. Но опять же, у семи нянек дитя без глазу. Эти пресловутые семь нянек и дали ей религиозное воспитание, да и всякое воспитание вообще. Священники в этой части света не самого высокого сана; да и они еще суевернее своих прихожан.
Почтенный падре не особенно утруждал себя связями с созданием, которое, по его мнению, не принадлежало к роду людскому; кроме того, ему за это никто не платил. В самом деле, некоторые утверждали, что она даже не была крещена.
Как-то нечто вроде религиозного чувства все же пробудилось в ней; она увидела в витрине лавки инталию1, вырезанную в зеленом камне, которая изображала почтенного вида старика с трезубцем, стоящего меж двух вздыбившихся гребней, откуда возникали фигуры прекрасных дев с длинными струящимися волосами и юношей, дующих в спиральные раковины. Вещица обрадовала ее несказанно. Настолько, что она решила потратить на нее все свои сбережения, которые, думаю, были равны трем долларам. Так что однажды она явилась в лавку и триумфально потребовала гемму, выложив на прилавок все свое богатство.
– Но, дорогая моя, – сказал лавочник, – эта вещь стоит пятьдесят долларов.
Она оцепенела. Пятьдесят долларов! О таких деньгах она и не слыхивала.
И она молча заплакала.
Поблизости оказался интеллигентный англичанин, прибывший сюда на своей яхте в поисках орхидей. Драматизм и комичность ситуации поразили его. Он выложил пятьдесят долларов и
отдал инталию девочке.
Она не могла поверить своим глазам; прижав свое сокровище к груди, она исчезла подобно вспышке молнии; со всех ног пробежала через город, прыгнула в свою лодчонку, доплыла до
островка и не успокоилась до тех пор, пока не достигла своего убежища на верхушке маяка.
При случае она забредала в церковь, отчего получила довольно искаженные представления о культе, которого не понимала; поэтому сейчас, подражая виденному в церкви, она повесила инталию в уголок комнаты и зажгла перед ней неугасимую лампаду.
Вкратце поясню, что представляла собой эта комната. Она была шестиугольной; Марина расписала ее странным волнистым узором своего любимого цвета морской волны. Почти все углы были украшены раковинами и водорослями, из которых она сложила также замысловатый фриз. Мебель была самая простая; на единственном столе стоял большой аквариум, подарок богатого иностранца; в нем она развела подобие сказочного сада, с водорослями вместо деревьев и всевозможными морскими анемонами вместо цветов. Остаток мебели составляли два больших сундука: в одном она устроила себе роскошную постель, устланную перьями морских птиц; в другом помещалось нечто более странное, а именно, в нем высиживал свое единственное яйцо альбатрос. Стульев в комнате не было; ибо если она и садилась, то садилась прямо на пол; камина тоже не было, ибо на острове никогда не бывает холодно. Большую часть времени она проводила на открытом воздухе; найденную на берегу еду можно было и не готовить. В самом деле, она была настолько самостоятельна, что могла съесть моллюска, а потом продать его раковину. В крайних случаях она довольствовалась салатом из водорослей, который не настолько уж несъедобен, как кажется тем, кто его никогда не пробовал.
Окна ее комнатушки были всегда раскрыты, и птицы влетали и вылетали в них; она частенько покупала для них в городе еду, что стоило ей гораздо дороже того, что она покупала для себя.
Но самым близким другом ей был альбатрос, названный ею Альмотана, который вил свое гнездо в ее ящике уже третий год подряд. И когда альбатрос на время вылетал, Марина сидела на яйце сама, чтобы оно оставалось теплым; и альбатрос это понимал, ибо никуда не улетал, если девочки не было рядом. Раз в день в течение сезона другой альбатрос по имени Вандальфа прилетал навестить подругу. Но ему совсем не улыбалось высиживать яйцо, если девочка могла выполнить за него эту обязанность.
Откуда она взяла эти имена, не сообразующиеся ни с одним известным языком, трудно установить. Известно лишь то, что когда ее подобрали, она лепетала что-то на неком неразборчивом жаргоне, который продолжала использовать и дальше, особенно если бормотала себе что-то под нос.
Однажды к Варенье действительно пристал пароход. Это было нечто вроде частного судна, совершающего более или менее кругосветные путешествия. На нем прибыли люди всех типов и сословий; вернее, типов многих, а сословия лишь одного: все это были коллекционеры, охотящиеся за разными предметами, и спортсмены, находящие забаву в стрельбе по кайрам; и никаких пассажиров четвертого класса.
Среди них был один немецкий профессор по фамилии Заммлер. Герр Заммлер коллекционировал все. Из бедного профессора зоологии и ботаники он неожиданно превратился в богача. Так что сейчас он мог позволить себе полностью погрузиться в свою манию.
Однажды в субботу, как обычно, Марина отправилась со своими товарами на рынок; только-только наступил период размножения птиц, и у нее с собой было множество самых разных яиц.
К ее лотку приблизился некий господин благожелательного вида с длинной седой бородой и в очках, в компании человека, хорошо известного в городе, португальского еврея Леви Мендеша, который подрабатывал гидом и переводчиком для иностранцев, прибывающих на остров. Благожелательный господин выказал громадный интерес к яйцам, собранным Мариной. Его запас португальских слов был несколько ограничен; поэтому он вынужден был общаться через переводчика. Между ними возник некий спор – по-немецки, которого Марина, разумеется, не знала. Но быстрый ее разум подсказал ей, что еврей хочет сбить ее цену, а немец хочет заплатить ту цену, которую она просит. Кончилось это тем, что герр Заммлер – а это был он – дал ей больше, чем она когда-либо получала. Затем Мендеш увлек профессора Заммлера в сторону, и между ними состоялся такой разговор:
– Вы сказали, герр профессор, что особенно интересуетесь яйцами альбатроса. Так вот, у этой девчонки есть одно. Вы же знаете, как их трудно достать.
– Знаю, – отвечал профессор. – К тому же на этом острове живет одна необычная разновидность альбатросов. Это было бы просто нечто, если бы я смог раздобыть одно их яйцо.
– Ну что ж, – сказал еврей, – думаю, я бы мог помочь вам – и задешево. Ребенок не знает цену деньгам. Простите меня, но с вашей стороны было довольно неразумно давать ей столько за другие яйца. Ведь у нее нет никакого представления о сравнительной стоимости.
– Я определенно не настроен на то, чтобы пользоваться слабостью маленькой девочки, – сказал профессор. – Я дам ей за яйцо хорошую цену. Но вернемся обратно, и вы сможете договориться, когда я смогу взглянуть на яйцо.
Они вернулись к ее лотку. Еврей заговорил обиняками:
– Этот большой синьор очень хочет посмотреть на твое яйцо альбатроса. Не можешь ли ты показать его ему?
– О да, – ответила Марина, которую особенно впечатлила добропорядочная наружность незнакомца, к тому же распирала гордость от того, что она может показать свое сокровище.
– Когда нам удобнее всего прийти? – спросил Мендеш.
– А завтра в три, – ответила девочка. – Как раз в это время наша Альмотана улетает поразмяться.
Итак, на следующий день герр Заммлер с гидом поднялись на верхушку маяка, где обнаружили Марину, высиживающую яйцо.
– Ну разве не красивое? – спросила она, вставая и указывая на яйцо.
– Может ли синьор взглянуть на него? – спросил Леви.
– Не знаю, понравиться ли это Альмотане, – засомневалась Марина, – но если он будет обращаться с ним осторожно…
Профессор взял яйцо.
Странная штука – эта мания коллекционирования. Люди, которые в иных обстоятельствах просто неспособны на бесчестный поступок, доходят до воровства, лишь бы заполучить какой-нибудь редкий объект их вожделения.
– Скажи ей, – произнес герр Заммлер, – что я дам за него двадцать долларов.
– Синьор говорит, что даст тебе за него два доллара, – перевел Мендеш.
– Нет, нет, нет, вы должны мне его отдать! – закричала Марина.
– Нет, дорогая, – выпалил немец на исковерканном португальском, – не два доллара – двадцать долларов – целых двадцать пять долларов!
– Нет, оно не продается, – кричала девочка. – Альмотана кладет только одно яичко, что она скажет, когда увидит, что оно пропало?
И она горько расплакалась. Тут профессор, не совладав со страстью коллекционера, тихонько положил яйцо в карман, но, будучи по природе человеком незлым, попытался успокоить бедное дитя и вытащил из кармана две банкноты по двадцать долларов. Марина до этого никогда не видала банкнот. Она взяла бумажки, даже не понимая, каково их назначение.
– Вам лучше сейчас уйти, – сказал Мендеш и потащил герра Заммлера вниз по лестнице.
Девочка, зажав банкноты в руке, последовала за ними; и ее лодчонка даже сумела обогнать их барку с четырьмя гребцами. Так она и шла за ними по городу, жалобно повторяя:
– Отдайте мне яйцо!
Конечно, собралась толпа, и естественным образом возник вопрос, из-за чего шум.
– Не знаю, чего она хочет, – защищался Мендеш. – Она сумасшедшая. Смотрите, синьор купил у нее яйцо альбатроса. Вот оно. И он дал ей сорок долларов. Смотрите, у нее в руках эти сорок долларов.
И они действительно были у нее в руке – две бумажки, почти разлезшиеся в клочки от соприкосновения с веслами.
Люди попытались объяснить ей, что синьор купил яйцо. Неожиданно Марина попыталась выхватить яйцо из рук Мендеша; в схватке оно упало на землю и разбилось.
Марина мертвенно побледнела и рухнула на землю в глубоком обмороке.
Немец, человек, как я уже говорил, незлой, велел, чтобы ее отнесли к нему в гостиницу, и наказал хозяйке положить девочку в лучшую постель, которую только можно было сыскать. Хозяйка, женщина добрая, к тому же желавшая обязать профессора и боявшаяся причинить зло водной фее, окружила ее чрезвычайной заботой.
Долгое время Марина была без сознания, а потом, наполовину очнувшись, впала в глубокий сон. Видя, что она уснула, хозяйка отошла от нее. Девочка не просыпалась до самого рассвета.
Она проснулась в большой комнате, в большой постели. Прошло какое-то время, прежде чем она вспомнила все. Затем она, в одной ночной рубашке, открыла окно, спустилась вниз по водосточной трубе и сбежала.
Вернувшись в свою крепость, она закричала:
– Альмотана! Альмотана! – желая рассказать птице на своем странном наречии, что произошло.
Вместо ответа послышался горестный крик. Она увидела кружащего альбатроса, оплакивающего утрату своего яйца. Подбежав к окну и вытянув руки, она молила альбатроса залететь внутрь. Но птица все кружилась и кружилась, горестно крича.
Наконец, в напрасных попытках схватить альбатроса, Марина потеряла равновесие и упала в воду. Конечно, она уже не вынырнула.
Странную картину можно было наблюдать тем утром на берегу: волнами на берег вынесло тело ребенка в простой белой ночной рубашке; над ним стоял, раскинув крылья, альбатрос. Рядом показалась лодка – одна из шлюпок с парохода. В ней было двое англичан. Один был плотный, мускулистый молодой человек типично английского вида; хорошо сложенный, быть может, но совершенно неграциозный; здоровый, возможно, но совершенно лишенный цвета, жизненной силы, у него были глупые, снулые, апатичные, наглые глаза, присущие этому типу; черты, возможно, хорошие, но совершенно тупые и вялые, без какой-либо выразительности; голова его поросла густым, жестким волосом. Одет он был в костюм кричащей шахматной расцветки со стоячим воротничком и никербокеры, на голове его было кепи; в руке он держал ружье.
Второй выглядел иначе: человек старшего возраста, в наружности которого проскальзывало какое-то подобие интеллигентности и утонченности.
– Говорю вам, Дженкинс, – произнес молодой, – нам выпал шанс: вон альбатрос. Мы, наконец, добудем хотя бы одного. А то вы помните, какой беготни нам задал этот последний, которого мы зацепили крючком: чертова тварь порвала леску и дала деру вместе с крючком.
– Я подумал, что это ужасно, – сказал второй. – Птица была совсем ручная и летела за кораблем несколько дней. Вспомните судьбу Старого морехода.
– К черту Старого морехода! – огрызнулся первый.
– Не думаю, чтобы вам была знакома история Старого морехода. Но есть и другое соображение, более практического свойства, которым я бы хотел с вами поделиться. Вам не следует стрелять в альбатроса, ибо местные относятся к этим птицам с суеверным уважением, и вам это может выйти боком.
– Да плевать мне, что скажут эти поганые португальцы! – бросил молодой человек, прицеливаясь. Он выстрелил. И пуля попала в цель.
И в ту же секунду сверху налетел альбатрос гораздо большего размера и ударил его своим мощным крылом. Второму англичанину понадобилось не много времени, чтобы установить, что удар был смертельным.
Еще более странная картина предстала глазам рыбаков, пришедших на берег за своим обычным занятием. На кромке берега лежала мертвая Марина; и на груди ее покоился мертвый альбатрос, которому пуля попала прямо в сердце. А над ними описывал круги самец-альбатрос, громким криком оплакивая смерть своей подруги.
@музыка: Current 93 естест ))
@темы: не мое, Букинистический Уголок, Стенбок, тлен поэзии
-
-
26.05.2011 в 17:40-
-
26.05.2011 в 17:44